Глава 1

1."Bhante nāgasena, bhāsitampetaṃ bhagavatā 'aṭṭhānametaṃ, bhikkhave, anavakāso, yaṃ ekissā lokadhātuyā dve arahanto sammāsambuddho apubbaṃ acarimaṃ uppajjeyyuṃ, netaṃ ṭhānaṃ vijjatī'ti.

King Milinda said: “Revered Nāgasena, this too was said by the Blessed One: “This is impossible, monks, it cannot come to pass that in one world-system two Supremely Enlightened Buddhas should arise simultaneously; this possibility does not exist.’

‘Venerable Nāgasena, this too was said by the Blessed One: “This is an impossibility, an occurrence for which there can be no cause, that in one world two Arahat Buddhas supreme should arise at one and the same time —such a thing can in no wise be.”

Почтенный Нагасена, есть изречение Блаженного: «Не бывает так, монахи, не случается, чтобы в одном мире два святых истинновсепросветленных явилось ни раньше, ни позже один другого. Такого не может быть»666.

Desentā ca, bhante nāgasena, sabbepi tathāgatā sattatiṃsa bodhipakkhiyadhamme desenti, kathayamānā ca cattāri ariyasaccāni kathenti, sikkhāpentā ca tīsu sikkhāsu sikkhāpenti, anusāsamānā ca appamādappaṭipattiyaṃ anusāsanti.

When they are teaching, revered Nāgasena, all Tathāgatas teach the thirty-seven requisites of enlightenment; when they are talking, they talk about the Four Noble Truths; when they are making disciples train themselves, they make them train themselves in the three trainings; and when they are instructing, they instruct in the practice of diligence.

‘But, Nāgasena, when they are preaching, all the Tathāgatas preach (the Doctrine as to) the thirty-seven constituent elements of insight ; when they are talking, it is of the Four Noble Truths that they talk; when they are instructing, it is in the three Trainings that they instruct; when they are teaching, it is the practice of zeal that they teach.

Почтенный Нагасена! Если проповедует кто-либо из татхагат, то проповедует о тридцати семи просветлительных дхармах667; если возвещает, то возвещает четыре арийские истины; если обучает, то обучает трем предметам668; если увещает, то увещает небеспечливому деланию.

Yadi, bhante nāgasena, sabbesampi tathāgatānaṃ ekā desanā ekā kathā ekā sikkhā ekā anusiṭṭhi, kena kāraṇena dve tathāgatā ekakkhaṇe nuppajjanti?

If, revered Nāgasena, the teaching is one, the talk is one, the training is one, and the instruction is one of all Tathāgatas, why should not two Tathāgatas arise at the same time?

If, Nāgasena, the preaching of all the Tathāgatas is one, and their talk of the same thing, and their training the same, and their teaching one, why then should not two Tathāgatas arise at the same time?

Раз у всех татхагат, почтенный Нагасена, проповедь одна, весть одна, наставление одно, увещание одно, то почему не может явиться двое татхагат одновременно?

Ekenapi tāva buddhuppādena ayaṃ loko obhāsajāto, yadi dutiyo buddho bhaveyya, dvinnaṃ pabhāya ayaṃ loko bhiyyosomattāya obhāsajāto bhaveyya, ovadamānā ca dve tathāgatā sukhaṃ ovadeyyuṃ, anusāsamānā ca sukhaṃ anusāseyyuṃ, tattha me kāraṇaṃ brūhi, yathāhaṃ nissaṃsayo bhaveyya"nti.

Already by the arising of only one Buddha this world is illumined; if there were a second Buddha all the more would this world be illumined by the light of them both. Furthermore, when two Tathāgatas are exhorting they could exhort at ease, and when instructing they could instruct at ease. Tell me the reason for this so that I may be without perplexity.”

Already by the appearance of one Buddha has this world become flooded with light. If there should be a second Buddha the world would be still more illuminated by the glory of them both. When they were exhorting two Tathāgatas would exhort at ease; when they were instructing two Tathāgatas would instruct at ease. Tell me the reason of this, that I may put away my doubt.’

Ведь даже от явления одного просветленного весь мир озарился светом, а если бы еще один был, то двойным сиянием этот мир был бы озарен еще больше? Убеждали бы двое татхагат – легко им было бы убеждать, увещали бы – легко было бы увещать. Назови же мне причину, избавь меня от неуверенности.

"Ayaṃ, mahārāja, dasasahassī lokadhātu ekabuddhadhāraṇī, ekasseva tathāgatassa guṇaṃ dhāreti, yadi dutiyo buddho uppajjeyya, nāyaṃ dasasahassī lokadhātu dhāreyya, caleyya kampeyya nameyya onameyya vinameyya vikireyya vidhameyya viddhaṃseyya, na ṭhānamupagaccheyya.

“This ten-thousandfold world-system, sire, is the sustainer of one Buddha, it sustains the special qualities of one Tathāgata only. If a second Tathāgata were to arise the world could not bear him, it would shake and tremble, it would bend this way and that, it would disperse, scatter into pieces, dissolve, be utterly destroyed.

‘This world system, O king, is a one-Buddha-supporting world; that is, it can bear the virtue of only a single Tathāgata. If a second Tathāgata were to arise the world could not bear him, it would shake and tremble, it would bend, this way and that, it would disperse, scatter into pieces, dissolve, be utterly destroyed.

Наша десятитысячная мировая сфера669, государь, держит лишь одного просветленного, может выдержать достоинства только одного татхагаты. Если бы явился еще один просветленный, эта десятитысячная мировая сфера не выдержала бы, мир бы задрожал, затрясся, осел, треснул, расселся, раскололся, развалился, рассыпался, в ничто бы обратился.

"Yathā, mahārāja, nāvā ekapurisasandhāraṇī [ekapurisasantāraṇī (sī. pī.)] bhaveyya, ekasmiṃ purise abhirūḷhe sā nāvā samupādikā [samudakā (ka.)] bhaveyya.

Just as a boat, sire, might be able to carry one passenger across. Then when one man had got on board it would go along evenly.

just as a boat, O king, might be able to carry one passenger across. Then, when one man had got on board, it would be well trimmed and able to bear his weight.

Скажем, государь, есть у нас лодка, рассчитанная на одного человека. Если в ней сидит один человек, вода поднимается к краям бортов.

Atha dutiyo puriso āgaccheyya tādiso āyunā vaṇṇena vayena pamāṇena kisathūlena sabbaṅgapaccaṅgena, so taṃ nāvaṃ abhirūheyya, api nu sā, mahārāja, nāvā dvinnampi dhāreyyā"ti?

Suppose a second man were to come along, similar to the first in age, appearance, stage of life, size, and lean and strong in all his limbs, and he were to embark in the boat: could that boat sustain both of them?

But if a second man were to come like to the first in age and caste and strength and size and stoutness of body and build of frame, and he too should get on board the boat—would that boat be able, O king, to carry them both?

А тут явится еще один человек, во всем подобный первому – обликом, ростом, весом, возрастом, толщиной, и тоже сядет в лодку. Скажи, государь, выдержит лодка их обоих?

"Na hi, bhante, caleyya kampeyya nameyya onameyya vinameyya vikireyya vidhameyya viddhaṃseyya, na ṭhānamupagaccheyya, osīdeyya udake"ti.

“No, revered sir, it would shake and tremble, it would bend this way and that, it would break into pieces, be shattered, dissolved and utterly destroyed; it would sink into the waves.”

‘Certainly not, Sir! it would shake and tremble; it would bend, this way and that; it would break into pieces, be shattered, dissolved, and utterly destroyed; it would sink into the waves.’

– Нет, почтенный, она задрожит, затрясется, осядет, треснет, рассядется, расколется, развалится, рассыплется, в ничто обратится, в воду погрузится.

"Evameva kho, mahārāja, ayaṃ dasasahassī lokadhātu ekabuddhadhāraṇī, ekasseva tathāgatassa guṇaṃ dhāreti, yadi dutiyo buddho uppajjeyya, nāyaṃ dasasahassī lokadhātu dhāreyya, caleyya kampeyya nameyya onameyya vinameyya vikireyya vidhameyya viddhaṃseyya, na ṭhānamupagaccheyya.

“Besides that, sire, this is a natural characteristic of the Buddhas, the Blessed Ones, that one Buddha only should arise in the world.

‘Just so, O king, with this world, if a second Tathāgata were to appear.

– Вот точно так же, государь, эта десятитысячная мировая сфера держит лишь одного просветленного, может выдержать достоинства только одного татхагаты. Если бы явился еще один просветленный, эта десятитысячная мировая сфера не выдержала бы, мир бы задрожал, затрясся, осел, треснул, расселся, раскололся, развалился, рассыпался, в ничто бы обратился.

"Yathā vā pana, mahārāja, puriso yāvadatthaṃ bhojanaṃ bhuñjeyya chādentaṃ yāva kaṇṭhamabhipūrayitvā, so dhāto pīṇito paripuṇṇo nirantaro tandikato anonamitadaṇḍajāto punadeva tattakaṃ bhojanaṃ bhuñjeyya, api nu kho so, mahārāja, puriso sukhito bhaveyyā"ti?

Or suppose, O king, that a man had eaten as much food as he wanted, even so that he had filled himself with nourishment up to the throat, and he—thus satiated, regaled, filled with good cheer, with no room left for more, drowsy and stiff as a stick one cannot bend—were again to eat as much food as he had eaten before—would such a man, O king, then be at ease?’

Или, скажем, государь, некий человек вдосталь наелся и насытился по горло. Вот набил он себе утробу, насосался, отвалился, утрамбовал все внутренности, осовел и сидит этакой колодой – и опять съест столько же. Скажи, государь, ладно ему будет?

"Na hi, bhante, sakiṃ bhuttova mareyyā"ti [bhutto vameyyāti (ka.)].

‘Certainly not, Sir! If he were to eat again, but once more, he would die.’

– Нет, почтенный. Помрет он на том же месте.

"Evameva kho, mahārāja, ayaṃ dasasahassī lokadhātu ekabuddhadhāraṇī, ekasseva tathāgatassa guṇaṃ dhāreti, yadi dutiyo buddho uppajjeyya, nāyaṃ dasasahassī lokadhātu dhāreyya, caleyya kampeyya nameyya onameyya vinameyya vikireyya vidhameyya viddhaṃseyya, na ṭhānamupagaccheyyā"ti.

‘Well, no more could this world bear a second Tathāgata, than that man could bear a second meal.’

– Вот точно так же, государь, эта десятитысячная мировая сфера держит лишь одного просветленного, может выдержать достоинства только одного татхагаты. Если бы явился еще один просветленный, эта десятитысячная мировая сфера не выдержала бы, мир бы задрожал, затрясся, осел, треснул, расселся, раскололся, развалился, рассыпался, в ничто бы обратился.

"Kiṃ nu kho, bhante nāgasena, atidhammabhārena pathavī calatī"ti?

‘But how is that, Nāgasena? Would the earth tremble at a too great weight of goodness?’

– Значит, почтенный Нагасена, земля дрожит под чрезмерным грузом Учения?

"Idha, mahārāja, dve sakaṭā ratanaparipūritā bhaveyyuṃ yāva mukhasamā, ekasmā sakaṭato ratanaṃ gahetvā ekasmiṃ sakaṭe ākireyyuṃ, api nu kho taṃ, mahārāja, sakaṭaṃ dvinnampi sakaṭānaṃ ratanaṃ dhāreyyā"ti?

‘Suppose, O king, there were two carts quite filled with precious things up to the top, and people were to take the things from the one cart and pile them up on the other, would that one be able to carry the weight of both?’

– Представь себе, государь, два полных воза драгоценностей. Возьмут все драгоценности с одного воза и вывалят их на второй воз. Скажи, государь, выдержит ли один воз драгоценности с обоих возов?

"Na hi, bhante, nābhipi tassa phaleyya, arāpi tassa bhijjeyyuṃ, nemipi tassa opateyya, akkhopi tassa bhijjeyyā"ti.

‘Certainly not, Sir! the nave of its wheels would split, and the spokes would break, and the circumference would fall to pieces, and the axle-tree would break in twain.’

– Нет, почтенный. У него и ступица сломается, и спицы полопаются, и обод искривится, и оси полопаются.

"Kiṃ nu kho, mahārāja, atiratanabhārena sakaṭaṃ bhijjatī"ti?

‘But how is that, O king? Would the cart come to pieces owing to the too great weight of goods?’

– Значит, государь, воз ломается под чрезмерным грузом драгоценностей?

"Āma, bhante"ti.

‘Yes, it would.’

– Да, почтенный.

"Evameva kho, mahārāja, atidhammabhārena pathavī calati.

‘Well, just so, O king, would the earth tremble owing to the too great weight of goodness.

– Вот точно так же, государь, и земля дрожит под чрезмерным грузом Учения.

"Api ca, mahārāja, imaṃ kāraṇaṃ buddhabalaparidīpanāya osāritaṃ.

But that argument has been adduced to make the power of the Buddhas known.

Впрочем, этот довод был рассказан, чтобы пояснить, какова сила просветленных.

Aññampi tattha abhirūpaṃ kāraṇaṃ suṇohi, yena kāraṇena dve sammāsambuddho ekakkhaṇe nuppajjanti.

Hear another fitting reason why two Buddhas could not appear at the same time.

Но вот послушай еще один довод, государь, почему не являются двое истинновсепросветленных одновременно.

Yadi, mahārāja, dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe uppajjeyyuṃ, tesaṃ parisāya vivādo uppajjeyya 'tumhākaṃ buddho, amhākaṃ buddho'ti, ubhato pakkhajātā bhaveyyuṃ, yathā, mahārāja, dvinnaṃ balavāmaccānaṃ parisāya vivādo uppajjeyya 'tumhākaṃ amacco, amhākaṃ amacco'ti, ubhato pakkhajātā honti, evameva kho, mahārāja, yadi dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe uppajjeyyuṃ, tesaṃ parisāya vivādo uppajjeyya 'tumhākaṃ buddho, amhākaṃ buddho'ti, ubhato pakkhajātā bhaveyyuṃ.

If, O king, two Buddhas were to arise together, then would disputes arise between their followers, and at the words: “Your Buddha, our Buddha,” they would divide off into two parties—just as would the followers of two rival powerful ministers of state.

Если бы явилось двое истинновсепросветленных одновременно, государь, то в их окружении начались бы споры: «ваш просветленный, наш просветленный...» – так оно бы надвое разбилось. Скажем, при двух влиятельных сановников в совете начинаются споры: «наш сановник, ваш сановник...», и он разбивается надвое. Вот точно так же, государь, если бы явилось двое истинновсепросветленных одновременно, то в их окружении начались бы споры: «ваш просветленный, наш просветленный...» – так оно надвое бы разбилось.

Idaṃ tāva, mahārāja, ekaṃ kāraṇaṃ, yena kāraṇena dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe nuppajjanti.

This is the other reason, O king, why two Buddhas could not appear at the same time.

Вот, государь, обоснование того, что не может двое истиннопросветленных явиться одновременно.

"Aparampi, mahārāja, uttariṃ kāraṇaṃ suṇohi, yena kāraṇena dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe nuppajjanti.

‘Hear a further reason, O king, why two Buddhas could not appear at the same time.

Слушай дальше, государь, еще одно обоснование того, что не может двое истинновсепросветленных явиться одновременно.

Yadi, mahārāja, dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe uppajjeyyuṃ, 'aggo buddho'ti yaṃ vacanaṃ, taṃ micchā bhaveyya, 'jeṭṭho buddho'ti yaṃ vacanaṃ, taṃ micchā bhaveyya, 'seṭṭho buddho'ti, 'visiṭṭho buddho'ti, 'uttamo buddho'ti, 'pavaro buddho'ti, 'asamo buddho'ti, 'asamasamo buddho'ti, 'appaṭimo buddho'ti, 'appaṭibhāgo buddho'ti, 'appaṭipuggalo buddho'ti yaṃ vacanaṃ, taṃ micchā bhaveyya.

If that were so, then the passage (of Scripture) that the Buddha is the chief would become false, and the passage that the Buddha takes precedence of all would become false, and the passage that the Buddha is the best of all would become false. And so all those passages where the Buddha is said to be the most excellent, the most exalted, the highest of all, the peerless one, without an equal, the matchless one, who hath neither counterpart nor rival—all would be proved false.

Если бы одновременно явилось двое истинновсепросветленных, государь, то слова «Просветленный – величайший» были бы ложны, слова «Просветленный – возвышеннейший» были бы ложны, слова «Просветленный – превосходнейший» были бы ложны, слова «Просветленный – благороднейший» были бы ложны, слова «Просветленный – избраннейший» были бы ложны, слова «Просветленный несравненен» были бы ложны, слова «Просветленный беспримерен» были бы ложны, слова «Нет равного Просветленному» были бы ложны, слова «Нет подобного Просветленному» были бы ложны, слова «Нет другого такого, как Просветлёенный», были бы ложны, слова «Нет у Просветленного соперника» были бы ложны.

Idampi kho tvaṃ, mahārāja, kāraṇaṃ atthato sampaṭiccha, yena kāraṇena dve sammāsambuddhā ekakkhaṇe nuppajjanti.

Accept this reason too as in truth a reason why two Buddhas cannot arise at once.

Вот, государь, обоснование того, что не может двое истинновсепросветленных явиться одновременно. Я думаю, что его стоит принять.

"Api ca kho, mahārāja, buddhānaṃ bhagavantānaṃ sabhāvapakati esāyaṃ, eko yeva buddho loke uppajjati.

‘But besides that, O king, this is a natural characteristic of the Buddhas, the Blessed Ones, that one Buddha only should arise in the world.

Да это и естественно, государь, такова природа просветленных, блаженных, что в мире может явиться лишь один просветленный.

Kasmā kāraṇā?

And why?

Причина этого –

Mahantatāya sabbaññubuddhaguṇānaṃ.

By reason of the greatness of the virtue of omniscient Buddhas.

By reason of the greatness of the virtue of the all-knowing Buddhas.

величие достоинств просветленных.

Aññampi, mahārāja, yaṃ loke mahantaṃ, taṃ ekaṃ yeva hoti.

Of other things also, whatever is mighty in the world is singular.

И всего прочего, что есть в мире великого, бывает только по одному:

Pathavī, mahārāja, mahantī, sā ekā yeva.

The broad earth is great and it is only one.

The broad earth is great, O king, and it is only one.

земля велика, государь,– и она единственна;

Sāgaro mahanto, so eko yeva.

The ocean is mighty and it is only one.

The ocean is mighty, and it is only one.

океан велик – и он единствен;

Sineru girirājā mahanto, so eko yeva.

Sineru, the king of the mountains, is great and it is only one.

Sineru, the king of the mountains, is great; and it is only one.

Гора Синеру туда же
Все комментарии (1)

Ākāso mahanto, so eko yeva.

Space is mighty and it is only one.

Space is mighty, and it is only one.

пространство велико – и оно единственно;

Sakko mahanto, so eko yeva.

Sakka, the king of the gods, is great and he is only one.

Sakka (the king of the gods) is great, and he is only one.

Шакра велик – и он единствен;

Māro mahanto, so eko yeva.

Māra, the Evil One, is great and he is only one.

Mara (the Evil One, Death) is great, and he is only one.

Мара велик – и он единствен;

Mahābrahmā mahanto, so eko yeva.

Mahā-Brahmā is mighty and he is only one.

Mahā-Brahmā is mighty, and he is only one.

Великий Брахма велик – и он единствен;

Tathāgato arahaṃ sammāsambuddho mahanto, so eko yeva lokasmiṃ.

The Tathāgata, Arahat, Perfectly Enlightened Buddha, is great and he is alone in the world.

A Tathāgata, an Arahat Buddha supreme, is great, and he is alone in the world.

Татхагата, святой, истинновсепросветленный, велик – и он единствен, государь.

Yattha te uppajjanti, tattha aññassa okāso na hoti, tasmā, mahārāja, tathāgato arahaṃ sammāsambuddho eko yeva lokasmiṃ uppajjatī"ti.

Where these uprise there is no occasion for a second. Therefore, sire, only one Tathāgata, Arahat, Perfectly Enlightened Buddha arises in the world at one time.”

Wherever any one of these spring up, then there is no room for a second. And therefore, O king, is it that only one Tathāgata, an Arahat Buddha supreme, can appear at one time in the world.’

Там, где является один, другому нет места. Поэтому Татхагата, святой, истинновсепросветленный, является в мир только один670.

"Sukathito, bhante nāgasena, pañho opammehi kāraṇehi.

“The question has been well discussed, revered Nāgasena, with similes and reasons.

‘Well has the puzzle, Nāgasena, been discussed by simile adduced and reason given.

– Прекрасно объяснен вопрос сравнениями и доводами, почтенный Нагасена.

Anipuṇopetaṃ sutvā attamano bhaveyya, kiṃ pana mādiso mahāpañño.

Even an unintelligent person on hearing this would be satisfied, how much more then one of great wisdom like myself?

Even an unintelligent man on hearing this would be satisfied; how much rather one great in wisdom as myself.

Даже неискушенный человек послушал бы с удовольствием, тем более такой умный, как я.

Sādhu, bhante nāgasena, evametaṃ tathā sampaṭicchāmī"ti.

It is good, revered Nāgasena; so it is, therefore do I accept it.”

Very good, Nāgasena! That is so, and I accept it as you say.

– Отлично, почтенный Нагасена. Да, это так. Я с этим согласен.

2."Bhante nāgasena, bhāsitampetaṃ bhagavatā mātucchāya mahāpajāpatiyā gotamiyā vassikasāṭikāya dīyamānāya 'saṅghe gotami dehi, saṅghe te dinne ahañceva pūjito bhavissāmi saṅgho cā'ti.

‘Venerable Nāgasena, the Blessed One said to his mother’s sister, Mahā-Pajāpatī the Gotamī, when she was about to give him a cloth wrapper for use in the rainy season: “Give it, O Gotamā, to the Order. If the Order is presented by you with it, then will you have paid homage: thereby alike to the Order and to me.”

Почтенный Нагасена, есть слова Блаженного, сказанные им своей тётке по матери, Гаутамии Владычице, когда она хотела дать ему одежду для дождливого времени: «Отдай это в общину, Гаутамия. Отдав в общину, ты и меня почтишь, и общину тоже»671.

Kiṃ nu kho, bhante nāgasena, tathāgato saṅgharatanato na bhāriko na garuko na dakkhiṇeyyo, yaṃ tathāgato sakāya mātucchāya sayaṃ piñjitaṃ [picchitaṃ (sī. pī.)] sayaṃ luñcitaṃ sayaṃ pothitaṃ sayaṃ kantitaṃ sayaṃ vāyitaṃ vassikasāṭikaṃ attano dīyamānaṃ saṅghassa dāpesi.

‘But what, Nāgasena? Is not the Tathāgata of greater weight and importance, and more worthy of gifts than even the jewel treasure of the Order, that the Tathāgata should have told his aunt, when about to present him with a wrapper for the rainy season which she herself had carded and pressed and beaten and cut and woven, to give it to the Order!

Как же так, почтенный Нагасена? Разве Татхагата не более почитаем, уважаем и достоин подношений, чем драгоценная его община? Почему одежду для дождливого времени, которую его тётка сама спряла, сама соткала, сама отбила, сама разорвала на куски, сама выкрасила672 и хотела отдать ему, Татхагата велел ей отдать в общину?

Yadi, bhante nāgasena, tathāgato saṅgharatanato uttaro bhaveyya adhiko vā visiṭṭho vā, 'mayi dinne mahapphalaṃ bhavissatī'ti na tathāgato mātucchāya sayaṃ piñjitaṃ sayaṃ luñcitaṃ sayaṃ pothitaṃ vassikasāṭikaṃ saṅghe dāpeyya, yasmā ca kho bhante nāgasena tathāgato attānaṃ na patthayati [na patthīyati (sī. pī.)] na upanissayati, tasmā tathāgato mātucchāya taṃ vassikasāṭikaṃ saṅghassa dāpesī"ti.

If, Nāgasena, the Tathāgata were really higher and greater and more excellent than the Order, then he would have known that a gift given to him would be most meritorious, and therefore would not have told her to give it to the Order. But inasmuch as the Tathāgata, Nāgasena, puts himself not in the way of gifts to himself, gives no occasion for such gifts, you see that he then told his aunt to give that wrapper rather to the Order.’

Если, почтенный Нагасена, Татхагата выше драгоценной общины, важнее ее и превосходнее, то эту одежду для дождливого времени, которую его тётка сама спряла, сама соткала, сама отбила, сама разорвала на куски, сама выкрасила и хотела отдать ему, он не велел бы ей отдать в общину, ибо Татхагата знал бы тогда, что от поданного ему даяния дарительнице будет большой плод. Но раз Татхагата сам себя не ценит и сам себе не нужен, почтенный Нагасена, то потому Татхагата и велел своей тётке отдать эту одежду для дождливого времени в общину.

"Bhāsitampetaṃ, mahārāja, bhagavatā mātucchāya mahāpajāpatiyā gotamiyā vassikasāṭikāya dīyamānāya 'saṅghe gotami dehi, saṅghe te dinne ahañceva pūjito bhavissāmi saṅgho cā'ti.

‘The quotation you make, O king, is correct, and the Blessed One did so direct his aunt’s gifts.

– Есть, государь, слова Блаженного, сказанные им своей тётке по матери, Гаутамии Владычице, когда она хотела дать ему одежду для дождливого времени: «Отдай это в общину, Гаутамия. Отдав в общину, ты и меня почтишь, и общину тоже».

Taṃ pana na attano patimānanassa avipākatāya na adakkhiṇeyyatāya, api ca kho, mahārāja, hitatthāya anukampāya anāgatamaddhānaṃ saṅgho mamaccayena cittīkato bhavissatīti vijjamāne yeva guṇe parikittayanto evamāha 'saṅghe gotami dehi, saṅghe te dinne ahañceva pūjito bhavissāmi saṅgho cā'ti.

But that was not because an act of reverence paid to himself would bear no fruit, or because he was unworthy to receive gifts, but it was out of kindness and mercy that he, thinking: “Thus will the Order in times to come, when I am gone, be highly thought of;” magnified the excellence which the Order really had, in that he said: “Give it, O Gotamī, to the Order. If you present the Order with it, thus will you have paid homage alike to the Order and to me.”

Однако поступил он так не потому, что считал дар, приносимый ему лично, бесплодным или себя недостойным подношений, но из желания блага, из сострадания: «В будущем, после моей кончины, общину будут благодаря этому ставить высоко». Потому он и упомянул во всеуслышание достоинство, действительно присущее общине: «Отдай это в общину, Гаутамия. Отдав в общину, ты и меня почтишь, и общину тоже».

"Yathā, mahārāja, pitā dharamāno yeva amaccabhaṭabaladovārikaanīkaṭṭhapārisajjajanamajjhe rañño santike puttassa vijjamānaṃ yeva guṇaṃ pakitteti [parikitteti (ka.)] 'idha ṭhapito anāgatamaddhānaṃ janamajjhe pūjito bhavissatī'ti.

Just as a father, O king, while he is yet alive, exalts in the midst of the assembly of ministers, soldiers, and royal messengers, of sentries, body guards, and courtiers —yea, in the presence of the king himself—the virtues which his son really possesses, thinking: “If established here he will be honoured of the people in times to come;”

Представь, государь, что пока еще крепкий отец, находясь в, обществе царских советников, наемников, солдат, часовых, привратников, членов совета, в присутствии самого царя упоминает во всеуслышание достоинства, действительно присущие его сыну, ибо знает: «Закрепившись здесь, мой сын в будущем будет пользоваться уважением многих людей».

Evameva kho, mahārāja, tathāgato hitatthāya anukampāya anāgatamaddhānaṃ saṅgho mamaccayena cittīkato bhavissatīti vijjamāne yeva guṇe pakittayanto evamāha 'saṅghe gotami dehi, saṅghe te dinne ahañceva pujito bhavissāmi saṅgho cā'ti.

so was it out of mercy and kindness that the Tathāgata, thinking: “Thus will the Order, in times to come, when I am gone, be highly thought of;” magnified the excellence which the Order really had, in that he said: “Give it, O Gotamī, to the Order. If you present the Order with it, thus will you have paid homage alike to the Order and to me.”

Вот точно так же государь, из желания блага, из сострадания, зная, что в будущем, после его кончины, общину будут благодаря этому ставить высоко, Татхагата упомянул во всеуслышание достоинство, действительно присущее общине: «Отдай это в общину, Гаутамия. Отдав в общину, ты и меня почтишь, и общину тоже».

"Na kho, mahārāja, tāvatakena vassikasāṭikānuppadānamattakena saṅgho tathāgatato adhiko nāma hoti visiṭṭho vā.

‘And by the mere gift of a wrapper for the rainy season, the Order, O king, did not become greater than, or superior to, the Tathāgata.

От такой малости, государь, оттого лишь, что она получила одежду для дождливого времени, община не сделалась еще важнее и превосходнее Татхагаты.

Yathā, mahārāja, mātāpitaro puttānaṃ ucchādenti parimaddanti nahāpenti sambāhenti, api nu kho, mahārāja, tāvatakena ucchādanaparimaddananahāpanasambāhanamattakena 'putto mātāpitūhi adhiko nāma hoti visiṭṭho vā'ti?

just, O king, as when parents anoint their children with perfumes, rub them, bathe them, or shampoo them, does the son by that mere service of theirs become greater than, or superior to, his parents?’

Например, государь, родители своих детей купают, вытирают, умащают благовониями и притираниями. Но разве от такой малости, оттого лишь, что родители его купают, вытирают, умащают благовониями и притираниями, делается дитя важнее и превосходнее своих родителей?

"Na hi, bhante, akāmakaraṇīyā bhante puttā mātāpitūnaṃ, tasmā mātāpitaro puttānaṃ ucchādanaparimaddananahāpanasambāhanaṃ karontī"ti.

‘Certainly not, sir! Parents deal with their children as they will, whether the children like it or not. And therefore do they anoint them with perfumes, shampoo, or bathe them.’

– Нет, почтенный. Забота о детях – это для родителей долг, не зависящий ни от чьего желания, вот почему родители своих детей купают, вытирают, умащают благовониями и притираниями.

Evameva kho, mahārāja, na tāvatakena vassikasāṭikānuppadānamattakena saṅgho tathāgatato adhiko nāma hoti visiṭṭho vāti.

‘And just so, O king, the Order did not become greater than, or superior to, the Tathāgata merely by the fact of that gift;

– Вот точно так же, государь, от такой малости, оттого лишь, что она получила одежду для дождливого времени, община не сделалась еще важнее и превосходнее Татхагаты.

Api ca tathāgato akāmakaraṇīyaṃ karonto mātucchāya taṃ vassikasāṭikaṃ saṅghassa dāpesi.

and although the Tathāgata, whether the Order liked it or not, told his aunt to give the wrapper to the Order.

Когда Татхагата велел своей тётке отдать одежду для дождливого времени в общину, то это был долг, не зависящий ни от чьего желания.

"Yathā vā pana, mahārāja, kocideva puriso rañño upāyanaṃ āhareyya, taṃ rājā upāyanaṃ aññatarassa bhaṭassa vā balassa vā senāpatissa vā purohitassa vā dadeyya.

‘Or suppose, O king, some man should bring a complimentary present to a king, and the king should present that gift to some one else—to a soldier or a messenger, to a general or a chaplain—

Или, представь, государь, что некто принес царю подарок, а царь этот подарок отдал кому-то из своих наемников и телохранителей, или полководцу, или придворному жрецу.

Api nu kho so, mahārāja, puriso tāvatakena upāyanapaṭilābhamattakena raññā adhiko nāma hoti visiṭṭho vā"ti?

would that man become greater than, or superior to, the king, merely by the fact that it was he who got the present?’

Разве от такой малости, оттого лишь, что ему перепал подарок, сделается этот человек важнее и превосходнее царя?

"Na hi, bhante, rājabhattiko, bhante, so puriso rājūpajīvī, taṭṭhāne ṭhapento rājā upāyanaṃ detī"ti.

‘Certainly not, Sir! That man receives his wage from the king, from the king he gains his livelihood; it was the king who, having placed him in that office, gave him the present.’

– Нет, почтенный. Этот человек на царской службе, жалованье получает от царя. Царь определяет ему его место, он же передает и этот подарок.

"Evameva kho, mahārāja, na tāvatakena vassikasāṭikānuppadānamattakena saṅgho tathāgatato adhiko nāma hoti visiṭṭho vā, atha kho tathāgatabhattiko tathāgatūpajīvī.

‘And just so, O king, the Order did not become greater than, or superior to, the Tathāgata merely by the fact of that gift. The Order is, as it were, the hired servant of the Tathāgata, and gains its livelihood through the Tathāgata.

– Вот точно так же, государь, от такой малости, оттого лишь, что она получила одежду для дождливого времени, община не сделалась еще важнее и превосходнее Татхагаты.

Taṭṭhāne ṭhapento tathāgato saṅghassa vassikasāṭikaṃ dāpesi.

And it was the Tathāgata who, having placed it in that position, caused the gift to be given it.

Татхагата определил общине ее место, он же велел отдать ей одежду для дождливого времени.

"Api ca, mahārāja, tathāgatassa evaṃ ahosi 'sabhāvapaṭipūjanīyo saṅgho, mama santakena saṅghaṃ paṭipūjessāmī'ti saṅghassa vassikasāṭikaṃ dāpesi, na, mahārāja, tathāgato attano yeva paṭipūjanaṃ vaṇṇeti, atha kho ye loke paṭipūjanārahā, tesampi tathāgato paṭipūjanaṃ vaṇṇeti.

‘And further the Tathāgata, O king, thought thus: “The Order is by its very nature worthy of gifts. I will therefore have this thing, my property though it be, presented to it,” and so he had the wrapper given to the Order. For the Tathāgata, O king, magnifies not the offering of gifts to himself, but rather to whomsoever in the world is worthy of having gifts presented to him.

Татхагата так подумал тогда, государь: «Община по природе своей достойна почитания; я почту общину тем, что у меня есть». Потому он и велел отдать в общину эту одежду для дождливого времени. Татхагата ценит не только почитание, оказываемое ему самому, государь; почитание тех, кто его заслужил в мире, также ценит Татхагата.

"Bhāsitampetaṃ, mahārāja, bhagavatā devātidevena majjhimanikāyavaralañchake dhammadāyādadhammapariyāye appicchappaṭipattiṃ pakittayamānena 'asu yeva me purimo bhikkhu pujjataro ca pāsaṃsataro cā'ti.

For this was said, O king, by the Blessed One, the god over all gods, in the most excellent Majjhima Nikāya, in the religious discourse entitled Dhamma-dāyāda, when he was exalting the attainment of being content with little: “He would become the first of my Bhikkhus, the most worthy of presents and of praise.”

Ведь есть, государь, в превосходном Своде средних сутр, в проповеди, где говорится о неприхотливости и которая названа «Наследники Учения», изречение Блаженного, бога богов: «Но вот тот, первый, монах больше достоин моего почтения и прославления»673.

"Natthi, mahārāja, bhavesu koci satto tathāgatato dakkhiṇeyyo vā uttaro vā adhiko vā visiṭṭho vā, tathāgatova uttaro adhiko visiṭṭho.

‘And there is not, O king, in the three worlds any being whatever more worthy of gifts, greater or more exalted or better, than the Tathāgata. It is the Tathāgata who was greatest and highest and best.

Нет, государь, среди живых существ никого, кто более, чем Татхагата, был бы достоин подношений, кто был бы выше его, важнее и превосходнее. Именно Татхагата – высший, важнейший и превосходнейший.

"Bhāsitampetaṃ, mahārāja, saṃyuttanikāyavare māṇavagāmikena devaputtena bhagavato purato ṭhatvā devamanussamajjhe –

As it was said, O king, by Māṇava-gāmika the god, in the most excellent Samyutta Nikāya, as he stood before the Blessed One in the midst of the assembly of gods and men:

Ведь есть, государь, изречение небожителя Манавагамина, сказанное в присутствии Блаженного, среди богов и людей и сохраненное в превосходном Своде связок по предметам:

"Tā kho panetā, mahārāja, māṇavagāmikena devaputtena gāthā sugītā na duggītā, subhāsitā na dubbhāsitā, anumatā ca bhagavatā, nanu, mahārāja, therenapi sāriputtena dhammasenāpatinā bhaṇitaṃ –

And those verses of Māṇava the god, O king, were well sung, not wrongly sung, well spoken, not wrongly spoken, and approved by the Blessed One. And was it not said by Sāriputta, the Commander of the faith:

И строфа эта, государь, была небожителем Манавагамином хорошо пропета, не вотще пропета, хорошо сказана, не вотще сказана, и сам Блаженный одобрил её675. Есть еще, государь, и слова тхеры Шарипутры, полководца Учения:

"Bhagavatā ca bhaṇitaṃ devātidevena 'ekapuggalo, bhikkhave, loke uppajjamāno uppajjati bahujanahitāya bahujanasukhāya lokānukampāya atthāya hitāya sukhāya devamanussānaṃ.

‘And it was said by the Blessed One himself, the god over all gods: “There is one being, O brethren, who is born into the world for the good and for the weal of the great multitudes, out of mercy to the world, for the advantage and the good and the weal of gods and men.

Сказано также Блаженным, богом богов: «Один человек, монахи, если является в мире, то является на благо многих людей, на счастье многих людей, сострадая миру, на пользу, на благо, на счастье богам и людям.

Katamo ekapuggalo?

And what is that being?

Вот кто этот человек:

Tathāgato arahaṃ sammāsambuddho - pe - devamanussāna"'nti.

A Tathāgata, an Arahat Buddha supreme.” ’

это Татхагата, святой, истинновсепросветленный, совершенный в знании и поведении, благопришедший, знаток мира, непревосходимый, укротитель буйных мужей, Учитель богов и людей»677.

"Sādhu, bhante nāgasena, evametaṃ tathā sampaṭicchāmī"ti.

‘Very good, Nāgasena! That is so, and I accept it as you say.’

– Отлично, почтенный Нагасена. Да, это так. Я с этим согласен.

[3] "Bhante nāgasena, bhāsitampetaṃ bhagavatā 'gihino vāhaṃ, bhikkhave, pabbajitassa vā sammāpaṭipattiṃ vaṇṇemi, gihī vā bhikkhave pabbajito vā sammāpaṭipanno sammāpaṭipattādhikaraṇahetu ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusala"nti.

King Milinda said: “Revered Nāgasena, it was said by the Blessed One: “I, monks, praise right practice in a layman and in one who has gone forth. If either a layman or one who has gone forth is practising rightly then, because of his right practice, he is successful in the method, in Dhamma and in what is wholesome.’

‘Venerable Nāgasena, it was said by the Blessed One: “I would magnify, O brethren, the Supreme Attainment either in a layman or in a recluse. Whether he be a layman., O brethren, or a recluse, the man who has reached the Supreme Attainment shall overcome all the difficulties inherent therein, shall win his way even to the excellent condition of Arahatship.”

Почтенный Нагасена, есть изречение Блаженного: «Будь то мирянин или подвижник, я равно хвалю их истинное делание, о монахи. Мирянин ли, подвижник ли – истинно делающий человек, о монахи, благодаря своему истинному деланию успешно обретет метод, дхарму, благо»678.

Yadi, bhante nāgasena, gihī odātavasano kāmabhogī puttadārasambādhasayanaṃ ajjhāvasanto kāsikacandanaṃ paccanubhonto mālāgandhavilepanaṃ dhārento jātarūparajataṃ sādiyanto maṇikuṇḍala [maṇikanaka (sī. pī.)] vicittamoḷibaddho sammāpaṭipanno ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusalaṃ, pabbajitopi bhaṇḍukāsāvavatthavasano parapiṇḍamajjhupagato catūsu sīlakkhandhesu sammāparipūrakārī diyaḍḍhesu sikkhāpadasatesu samādāya vattanto terasasu dhutaguṇesu anavasesaṃ vattanto sammāpaṭipanno ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusalaṃ.

“If, revered Nāgasena, a layman—clad in white, enjoying sense pleasures, dwelling as master in a house crowded with wife and children, accustomed to Benares sandalwood, using garlands, scents and unguents, handling gold and silver, his turban studded with a variety of jewels and gold—is practising rightly, he is successful in the method, in Dhamma and in what is wholesome. And if one who has gone forth—his head shaven, wearing saffron robes, obtaining alms from others, perfectly fulfilling the four branches of morality, and who undertaking them conducts himself according to the hundred and fifty rules of training, and conducts himself according to the thirteen modes of ascetic practices—is practising rightly, he is successful in the method, in Dhamma and in what is wholesome.

‘Now, Nāgasena, if a layman, clad in white robes, enjoying the pleasures of sense, dwelling in a habitation encumbered with wife and children, making constant use of the sandal wood of Benares, of garlands and perfumes and unguents, accepting gold and silver, wearing a turban inlaid with jewels and gold, can, having reached the Supreme Attainment, win his way to the excellent condition of Arahatship—and if a recluse, with his shaven head and yellow robes, dependent for his livelihood on the alms of other men, perfectly fulfilling the fourfold code of morality, taking upon himself and carrying out the hundred and fifty precepts, conducting himself according to the thirteen extra vows without omitting any one of them, can also, having reached the Supreme Attainment, win his way to the excellent condition of Arahatship—

Почтенный Нагасена! Если мирянин в белых одеждах679, кто тешит себя усладами, имеет большую семью и множество детей, пользуется бенаресским сандалом, носит венки, умащает себя благовониями и притираниями, имеет дело с золотом и серебром, носит пестрый тюрбан, украшенный драгоценными камнями и золотом; если он, истинно делая, успешно обретет метод, дхарму, благо; если бритоголовый подвижник в желтом рубище, кто живет чужим доброхотством, целиком следует всем четырем частям нравственности680, соблюдает полтораста правил поведения, постоянно соблюдает тринадцать чистых обетов, если он, истинно делая, успешно обретет метод, дхарму, благо,

Tattha, bhante, ko viseso gihino vā pabbajitassa vā?

What then, revered sir, is the difference between the layman and one who has gone forth?

then, Sir, what is the distinction between the layman and the recluse?

то где же, почтенный, отличие подвижника от мирянина?

Aphalaṃ hoti tapokammaṃ, niratthakā pabbajjā.

Your austerity is fruitless, your renunciation is useless,

Your austerity is without effect, your renunciation is useless,

Не получается ли, что тапас ни к чему, пострижение тщетно,

Vañjhā sikkhāpadagopanā, moghaṃ dhutaguṇasamādānaṃ, kiṃ tattha dukkhamanuciṇṇena, nanu nāma sukheneva sukhaṃ adhigantabba"nti.

your watching over the rules of training is barren, and your undertaking the ascetic practices is in vain. What is the good of piling up suffering in these ways? Is not happiness to be reached simply through happiness?"

your observance of the precepts is barren, your taking of the extra vows is vain. What is the good of your therein heaping up woes to yourselves, if thus in comfort the condition of bliss can be reached?’

следование правилам поведения бесплодно и принятие чистых обетов бессмысленно? К чему брать на себя тяготы? Разве не верно, что счастье и достигается счастьем?

"Bhāsitampetaṃ, mahārāja, bhagavatā 'gihino vāhaṃ, bhikkhave, pabbajitassa vā sammāpaṭipattiṃ vaṇṇemi, gihī vā, bhikkhave, pabbajito vā sammāpaṭipanno sammāpaṭipattādhikaraṇahetu ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusala"nti.

“The words you ascribe to the Blessed One, sire, are rightly quoted.

‘The words you ascribe to the Blessed One, O king, are rightly quoted.

– Есть, государь, изречение Блаженного: «Будь то мирянин или подвижник, я равно хвалю их истинное делание, о монахи. Мирянин ли, подвижник ли – истинно делающий человек, о монах, благодаря своему истинному деланию успешно обретет метод, дхарму, благо».

Evametaṃ, mahārāja, sammāpaṭipannova seṭṭho, pabbajitopi, mahārāja, 'pabbajitomhī'ti na sammā paṭipajjeyya, atha kho so ārakāva sāmaññā, ārakāva brahmaññā, pageva gihī odātavasano.

Thus it is, sire, that one who is practising rightly is the best. And, sire, if one who has gone forth thinks: “I am the one who has gone forth’ but should not be practising rightly, then he is far from recluseship, far from brahminhood. How much more then a layman, clad in white?

And that is even so. It is the man who has reached to the Supreme Attainment who bears the palm. If the recluse, O king, because he knows that he is a recluse, should neglect the Attainments, then is he far from the fruits of renunciation, far from Arahatship—how much more if a layman, still wearing the habit of the world, should do so!

Да, государь, это так: истинно делающий и есть лучший. Если, государь, подвижник станет думать: «Ну, постриг я принял, вот и ладно» – и уклонится от истинного делания, то далеко ему до шраманства, далеко ему до брахманства. А такому же, но мирянину в белых одеждах – и тем более!

Gihīpi, mahārāja, sammāpaṭipanno ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusalaṃ, pabbajitopi, mahārāja, sammāpaṭipanno ārādhako hoti ñāyaṃ dhammaṃ kusalaṃ.

Whether he be a layman, sire, or one who has gone forth, if he is practising rightly he is successful in the method, in Dhamma and in what is wholesome.

But whether he be a layman, O king, or a recluse, he who attains to the supreme insight, to the supreme conduct of life, he too will win his way to the excellent condition of Arahatship.

И мирянин, государь, если он истинно делает, успешно обретет метод, дхарму, благо, и подвижник, государь, если он истинно делает, успешно обретет метод, дхарму, благо.

"Api ca kho, mahārāja, pabbajitova sāmaññassa issaro adhipati; pabbajjā, mahārāja, bahuguṇā anekaguṇā appamāṇaguṇā, na sakkā pabbajjāya guṇaṃ parimāṇaṃ kātuṃ.

Nevertheless, sire, it is the one who has gone forth who is chief and master in recluseship.

‘But nevertheless, O king, it is the recluse who is the lord and master of the fruit of renunciation. And renunciation of the world, O king, is full of gain, many and immeasurable are its advantages, its profit can no man calculate.

Но все же, государь, именно подвижник – господин и владетель шраманства. И пострижение, государь, есть нечто достойное, достойнейшее, бесконечно достойное, невозможно исчислить достоинства пострижения.

"Yathā, mahārāja, kāmadadassa maṇiratanassa na sakkā dhanena aggho parimāṇaṃ kātuṃ 'ettakaṃ maṇiratanassa mūla'nti, evameva kho, mahārāja, pabbajjā bahuguṇā anekaguṇā appamāṇaguṇā, na sakkā pabbajjāya guṇaṃ parimāṇaṃ kātuṃ.

Going forth, sire, has many special qualities, innumerable and immeasurable special qualities, and it is not possible to measure them

just, O king, as no man can put a measure, in wealth, on the value of a wish-conferring gem, Saying: “Such and such is the price of the gem"—just so, O king, is the renunciation of the world full of gain, many and immeasurable are its advantages, its profit can no man calculate—

Скажем, государь, как невозможно оценить в деньгах драгоценный самоцвет, исполняющий желания: «Вот столько-то стоит этот драгоценный самоцвет»,– вот точно так же, государь, пострижение есть нечто достойное, достойнейшее, бесконечно достойное, невозможно исчислить достоинства пострижения.

"Yathā vā pana, mahārāja, mahāsamudde ūmiyo na sakkā parimāṇaṃ kātuṃ 'ettakā mahāsamudde ūmiyo'ti, evameva kho, mahārāja, pabbajjā bahuguṇā anekaguṇā appamāṇaguṇā, na sakkā pabbajjāya guṇaṃ parimāṇaṃ kātuṃ.

just as it is not possible to count the number of waves in the great ocean.

no more, O king, than he could count the number of the waves in the great ocean, and say: “So and so many are the waves in the sea! ”

Или, скажем, государь, как невозможно исчислить волны в великом океане: «Вот столько-то в великом океане волн»,– вот точно так же, государь, пострижение есть нечто достойное, достойнейшее, бесконечно достойное, невозможно исчислить достоинства пострижения.

"Pabbajitassa, mahārāja, yaṃ kiñci karaṇīyaṃ, sabbaṃ taṃ khippameva samijjhati no cirarattāya.

Whatever one who has gone forth may have to do, that he accomplishes without delay.

‘Whatsoever the recluse, O king, may have yet to do, all that doth he accomplish straightway, without delay.

У принявшего постриг подвижника, государь, все, что нужно исполнить, быстро получается, не затягивается надолго,

Kiṃ kāraṇā?

For what reason?

And why is that?

ибо,

Pabbajito, mahārāja, appiccho hoti santuṭṭho pavivitto asaṃsaṭṭho āraddhavīriyo nirālayo aniketo paripuṇṇasīlo sallekhitācāro dhutappaṭipattikusalo hoti, taṃ kāraṇā pabbajitassa yaṃ kiñci karaṇīyaṃ, sabbaṃ taṃ khippameva samijjhati no cirarattāya.

One who has gone forth is of few wishes, he is contented, secluded, detached from the world, of stirred up energy, without desire, homeless, complete in morality, without guile and skilled in the practice of shaking off the defilements.

the recluse, O king, is content with little, joyful in heart, detached from the world, apart from society, earnest in zeal, without a home, without a dwelling-place, righteous in conduct, in action without guile, skilled in duty and in the attainments—that is why whatsoever may lie before him yet to do, that can he accomplish straightway, without delay—

государь, подвижник неприхотлив, непритязателен, уединен, вне мирского общения, ревностен, бесприютен, бездомен, исполнен нравственности, безукоризнен в обращении, опытен в исполнении чистых обетов. Потому, государь, все, что нужно исполнить, у подвижника быстро получается, не затягивается надолго.

Yathā, mahārāja, niggaṇṭhisamasudhotaujuvimalanārāco susajjito sammā vahati, evameva kho, mahārāja, pabbajitassa yaṃ kiñci karaṇīyaṃ, sabbaṃ taṃ khippameva samijjhati no cirarattāyā"ti.

It is like an arrow that goes properly when it is shot if it is without a notch, even, well cleaned and straight.”

just as, the flight of your javelin, O king, is rapid because it is of pure metal, smooth, and burnished, and straight, and without a stain.’

Скажем, государь, как каленая стрела, без сучков, ровная, гладкая, прямая, отчищенная, если умело выпущена, то прямо летит к цели,– вот так же точно, государь, все, что нужно исполнить, у подвижника быстро получается, не затягивается надолго.

"Sādhu, bhante nāgasena, evametaṃ tathā sampaṭicchāmī"ti.

“It is good, revered Nāgasena; so it is, therefore do I accept it.”

‘Very good, Nāgasena! That is so, and I accept it as you say.’

– Отлично, почтенный Нагасена. Да, это так.Я с этим согласен.

4."Bhante nāgasena, yadā bodhisatto dukkarakārikaṃ akāsi, netādiso aññatra ārambho ahosi nikkamo kilesayuddhaṃ maccusenaṃ vidhamanaṃ āhārapariggaho dukkarakārikā, evarūpe parakkame kiñci assādaṃ alabhitvā tameva cittaṃ parihāpetvā evamavoca 'na kho panāhaṃ imāya kaṭukāya dukkarakārikāya adhigacchāmi uttarimanussadhammaṃ alamariyañāṇadassanavisesaṃ, siyā nu kho añño maggo bodhāyā'ti, tato nibbinditvā aññena magena sabbaññutaṃ patto, puna tāya paṭipadāya sāvake anusāsati samādapeti.

‘Venerable Nāgasena, when the Bodisat was practising austerity, then there was found no other exertion the like of his, no such power, no such battling against evil, no such putting to rout of the armies of the Evil One, no such abstinence in food, no such austerity of life. But finding no satisfaction in strife like that, he abandoned that idea, saying: “Not even by this cruel asceticism am I reaching the peculiar faculty, beyond the power of man, arising from insight into the knowledge of that which is fit and noble. May there not be now some other way to wisdom?” ‘But then, when weary of that path he had by another way attained to omniscience, he, on the other hand, thus again exhorted and instructed his disciple in that path (he had left, saying):

Почтенный Нагасена, когда бодхисаттва свершал свой претрудный труд681, это было беспримерное отречение, решимость, борение аффектов, разметание воинства Мары и ограничение в пище – было претрудным трудом. Ничего отрадного таким натиском не добившись, он охладел к нему и сказал: «Нет, не этим суровым претрудным трудом добьюсь я поистине арийского превосходного знания-видения сверх человеческих возможностей. Другая, должно быть, стезя приведет к просветлению». Отвратившись от этого, другою стезею он достиг всеведения – и вновь наставляет и побуждает слушателей к тому же образу действий:

"Kena na kho, bhante nāgasena, kāraṇena tathāgato yāya paṭipadāya attanā nibbinno virattarūpo, tattha sāvake anusāsati samādapetī"ti?

‘Now what, Nāgasena, is the reason that the Tathāgata exhorted and led his disciples to that path which he had himself abandoned, which he loathed?’

Почему же, почтенный Нагасена, Татхагата наставляет и побуждает слушателей к тому самому образу действий, в котором разочаровался и разуверился сам?

"Tadāpi, mahārāja, etarahipi sā yeva paṭipadā, taṃ yeva paṭipadaṃ paṭipajjitvā bodhisatto sabbaññutaṃ patto.

‘Both then also, O king, and now too, that is still the only path. And it is along that path that the Bodisat attained to Buddhahood.

И тогда, государь, и теперь это был и есть один и тот же образ действий. Следуя именно этому образу действий, бодхисаттва достиг всеведения.

Api ca, mahārāja, bodhisatto ativīriyaṃ karonto niravasesato āhāraṃ uparundhi.

Although the Bodisat, O king, exerting himself strenuously, reduced the food he took till he had decreased it to nothing at all,

Однако, государь, бодхисаттва перестарался, совсем отказавшись от пищи.

Tassa āhārūparodhena cittadubbalyaṃ uppajji.

and by that disuse of food he became weak in mind,

Без пищи сознание его ослабело,

So tena dubbalyena nāsakkhi sabbaññutaṃ pāpuṇituṃ, so mattamattaṃ kabaḷīkārāhāraṃ sevanto tāyeva paṭipadāya nacirasseva sabbaññutaṃ pāpuṇi.

yet when he returned little by little to the use of solid food, it was by that path that before long he attained to Buddhahood.

и из-за этой слабости он не смог тогда обрести всеведение. Когда же он стал в меру питаться, то, следуя тому же самому образу действий, быстро обрел всеведение.

So yeva, mahārāja, paṭipadā sabbesaṃ tathāgatānaṃ sabbaññutañāṇappaṭilābhāya.

And that only has been the path along which all the Tathāgatas reached to the attainment of the insight of omniscience.

И это, государь, был тот самый образ действий, коим достигают всеведущего знания все татхагаты.

"Yathā, mahārāja, sabbesaṃ sattānaṃ āhāro upatthambho, āhārūpanissitā sabbe sattā sukhaṃ anubhavanti, evameva kho, mahārāja, sā yeva paṭipadā sabbesaṃ tathāgatānaṃ sabbaññutañāṇappaṭilābhāya, neso, mahārāja, doso ārambhassa, na nikkamassa, na kilesayuddhassa, yena tathāgato tasmiṃ samaye na pāpuṇi sabbaññutañāṇaṃ, atha kho āhārūparodhasseveso doso, sadā paṭiyattā yevesā paṭipadā.

Just as food is the support of all beings, as it is in dependence on food that all beings live at ease, just so is that the path of all the Tathāgatas to the attainment of the insight of omniscience. The fault was not, O king, in the exertion, was not in the power, not in the battle waged against evil, that the Tathāgata did not then, at once, attain to Buddhahood. But the fault was in the disuse of food, and the path itself (of austerity) was always ready for use.

Как пища, государь, всех живых подкрепляет и всем живым от пищи делается хорошо – вот точно так же, государь, это был тот самый образ действий, коим достигают всеведения все татхагаты. Не отречения это вина, государь, не решимости, не борения аффектов, что Татхагата не смог в тех условиях обрести всеведущее знание; это вина только отказа от пищи. Образ же действий всегда остается одним и тем же.

"Yathā, mahārāja, puriso addhānaṃ ativegena gaccheyya, tena so pakkhahato vā bhaveyya pīṭhasappī vā asañcaro pathavitale.

‘Suppose, O king, that a man should follow a path in great haste, and by that haste his sides should give way, or he should fall a cripple on the ground, unable to move,

Скажем, государь, некто слишком стремительно пошел по дороге и оттого надорвался, стал калекой, неспособным самостоятельно передвигаться по земле;

Api nu kho, mahārāja, mahāpathaviyā doso atthi, yena so puriso pakkhahato ahosī"ti?

would there then be any fault, O king, in the broad earth that that man’s sides had given way?’

так что же, государь, есть разве вина земной тверди в том, что человек этот стал калекой?

"Na hi, bhante; sadā paṭiyattā, bhante, mahāpathavī, kuto tassā doso?

‘Certainly not, Sir! the great earth is always ready. How should it be in fault?

– Нет, почтенный. Земная твердь всегда остается одной и той же, почтенный; вины на ней нет.

Vāyāmasseveso doso, yena so puriso pakkhahato ahosī"ti.

the fault was in the man’s own zeal which made him fail.’

В том, что человек этот стал калекой, вина только чрезмерной натуги.

"Evameva kho, mahārāja, neso doso ārambhassa, na nikkamassa, na kilesayuddhassa, yena tathāgato tasmiṃ samaye na pāpuṇi sabbaññutañāṇaṃ, atha kho āhārūparodhasseveso doso sadā paṭiyattā yevesā paṭipadā.

‘And just even so, O king, the fault was not in the exertion, not in the power, not in the battle waged against evil, that the Tathāgata did not then, at once, attain to Buddhahood. But the fault was in the disuse of food, and the path itself was always ready

– Вот точно так же, государь, не отречения это вина, не решимости, не борения аффектов, что Татхагата не смог в тех условиях обрести всеведущее знание; это вина только отказа от пищи. Образ же действий всегда остается одним и тем же.

"Yathā vā pana, mahārāja, puriso kiliṭṭhaṃ sāṭakaṃ nivāseyya, na so taṃ dhovāpeyya, neso doso udakassa, sadā paṭiyattaṃ udakaṃ.

— just as if a man should wear a robe, and never have it washed, the fault would not be in the water, which would always be ready for use,

Или, скажем, государь, некто надел грязное платье и не стал его стирать; в этом нет ведь вины воды, вода всегда остается одной и той же.

Purisasseveso doso.

but in the man himself.

Это вина только самого человека.

Evameva kho, mahārāja, neso doso ārambhassa, na nikkamassa, na kilesayuddhassa, yena tathāgato tasmiṃ samaye na pāpuṇi sabbaññutañāṇaṃ, atha kho āhārūparodhasseveso doso, sadā paṭiyattā yevesā paṭipadā, tasmā tathāgato tāyeva paṭipadāya sāvake anusāsati samādapeti, evaṃ kho, mahārāja, sadā paṭiyattā anavajjā sā paṭipadā"ti.

That is why the Tathāgata exhorted and led his disciples along that very path. For that path, O king, is always ready, always right.’

Вот точно так же, государь, не отречения это вина, не решимости, не борения аффектов, что Татхагата не смог в тех условиях обрести всеведущее знание; это вина только отказа от пищи. Образ же действий всегда остается одним и тем же. Потому Татхагата наставляет и побуждает слушателей к тому самому образу действий. Итак, государь, этот образ действий всегда остается самим собой, и он безукоризнен.

"Sādhu, bhante nāgasena, evametaṃ tathā sampaṭicchāmī"ti.

‘Very good, Nāgasena! That is so, and I accept it as you say.’

– Отлично, почтенный Нагасена. Да, это так. Я с этим согласен.

5."Bhante nāgasena, mahantaṃ idaṃ tathāgatasāsanaṃ sāraṃ varaṃ seṭṭhaṃ pavaraṃ anupamaṃ parisuddhaṃ vimalaṃ paṇḍaraṃ anavajjaṃ, na yuttaṃ gihiṃ tāvatakaṃ pabbajetuṃ, gihī yeva [gihiṃ yeva (sī. pī.)] ekasmiṃ phale vinetvā yadā apunarāvattī hoti tadā so pabbājetabbo.

King Milinda said: “Revered Nāgasena, this Dispensation of the Tathāgata is mighty, essentially true, precious, excellent, noble, unrivalled, pure, stainless, clear, and faultless. It is not right to let a layman go forth so long as he is a mere householder. It is only when a householder has attained to the fruit of the first path and cannot revert to secular life that he should be allowed to go forth.

‘Venerable Nāgasena, this doctrine of the Tathāgatas is mighty, essentially true, precious, excellent, noble, peerless, pure and stainless, clear and faultless. It is not right to admit a layman who is merely a disciple into the Order. He should be instructed as a layman still, till he have attained to the Fruit of the First Path, and then be admitted.

Почтенный Нагасена! Завет Татхагаты величествен, сущностен, избран, превосходен, возвышен, бесподобен, незапятнан, чист, светел и безупречен. Так что не следует постригать мирянина просто так, сразу; сначала должно привести его к обретению первого плода683 и лишь потом, когда он уже бесповоротно принадлежит Учению, постригать.

Kiṃ kāraṇā?

For what reason?

And why is this?

Ime dujjanā tāva tattha sāsane visuddhe pabbajitvā paṭinivattitvā hīnāyāvattanti, tesaṃ paccāgamanena ayaṃ mahājano evaṃ vicinteti 'tucchakaṃ vata bho etaṃ samaṇassa gotamassa sāsanaṃ bhavissati, yaṃ ime paṭinivattantī'ti, idamettha kāraṇa"nti.

When people who are still evil go forth in this Dispensation, they could give it up and revert to the secular life. Because of their backsliding people may think: “Vain, indeed, must be this Dispensation of the recluse Gotama that these people have turned back from it.’ This is the reason for what I say.”

When these men, still being evil, have been admitted into a religion so pure, they give it up, and return again to the lower state, and by their backsliding the people is led to think: “Vain must be this religion of the Samaṇa Gotama, which these men have given up.” This is the reason for what I say.’

В самом деле, случается, что дурные люди принимают в сем чистейшем Завете послушание, а после идут на попятный, возвращаются к худшему. Из-за отступничества их многие начинают раздумывать: «Ага! Наверное, в послушании шрамана Готамы нет проку! Иначе с чего бы это им идти на попятный? » Таков мой довод.

"Yathā, mahārāja, taḷāko bhaveyya sampuṇṇasucivimalasītalasalilo, atha yo koci kiliṭṭho malakaddamagato taṃ taḷākaṃ gantvā anahāyitvā kiliṭṭhova paṭinivatteyya, tattha, mahārāja, katamaṃ jano garaheyya kiliṭṭhaṃ vā taḷākaṃ vā"ti?

“Supposing, sire, there were a pond full of pure, clear, cold water. Some man, dirty, covered with stains and mud, should come there, and without bathing in it should turn back again, still dirty as before. Whom would the people blame for that, sire, the dirty man or the pond?"

‘Suppose, O king, there were a bathing tank, full of pure clear cold water. And some man, dirty, covered with stains and mud, should come there, and without bathing in it should turn back again, still dirty as before. Now in that matter whom would the people blame, the dirty man, or the bathing tank?’

– Представь себе, государь, водоем, полный влаги, чистой, прохладной. Пришел к этому водоему некий человек, весь перепачканный в иле и грязи, не стал мыться и так перепачканным и ушел. Скажи, государь, кого люди осудят: перепачканного или водоем?

"Kiliṭṭhaṃ, bhante, jano garaheyya 'ayaṃ taḷākaṃ gantvā anahāyitvā kiliṭṭhova paṭinivatto, kiṃ imaṃ anahāyitukāmaṃ taḷāko sayaṃ nahāpessati, ko doso taḷākassā'ti.

“The people would blame the dirty man, revered sir, thinking: “He came to the pond but, without washing, turned back dirty as before. How can a pond itself wash this person who does not want to wash? What defect is there in the pond?’"

‘The dirty man, Sir, would the people blame, saying: “This fellow came to the bathing tank, and has gone back as dirty as before. How could the bathing tank, of itself, cleanse a man who did not care to bathe? What fault is there in the tank?” ’

– Перепачканного люди осудят, почтенный. Это его дело, что он пришел к водоему, но не стал мыться и так перепачканным и ушел. Что же, водоем его сам мыть будет, если он не желает мыться? Никакой вины водоема в этом нет.

Evameva kho, mahārāja, tathāgato vimuttivarasalilasampuṇṇaṃ saddhammavarataḷākaṃ māpesi 'ye keci kilesamalakiliṭṭhā sacetanā budhā, te idha nahāyitvā sabbakilese pavāhayissantī'ti.

“Even so, sire, the Tathāgata constructed the pond of the noble true Dhamma which is full of the waters of the noble freedom, thinking: “Those who have intelligence and discernment but are soiled with the stains of the defilements, bathing here, can be washed clean of all the defilements.’

‘Just so, O king, has the Tathāgata constructed a bathing tank full of the excellent waters of emancipation—the bath of the good law. Whosoever of conscious discerning beings are polluted with the stains of sin, they, bathing in it, can wash away all their sins.

– Вот точно так же, государь, и Татхагата выкопал водоем истого избранного Учения, полный влагою избранной свободы. Те из перепачканных в аффектах-грязи людей, кто понятлив и сообразителен, те омоются в нем и удалят с себя все аффекты.

Yadi koci taṃ saddhammavarataḷākaṃ gantvā anahāyitvā sakilesova paṭinivattitvā hīnāyāvattati taṃ yeva jano garahissati 'ayaṃ jinasāsane pabbajitvā tattha patiṭṭhaṃ alabhitvā hīnāyāvatto, kiṃ imaṃ appaṭipajjantaṃ jinasāsanaṃ sayaṃ bodhessati, ko doso jinasāsanassā'ti?

If someone, going to that pond but, without washing, turns back from it and reverts to the secular life having defilements as before, the people will blame him only, saying: “Having gone forth in the Dispensation of the Conqueror but not getting a foothold there, he has reverted to the secular life. How can this Dispensation of the Conqueror itself cleanse this person who was not applying himself to it? What defect is there in the Dispensation of the Conqueror?’

And if any one, having gone to that bathing tank of the good law, should not bathe in it, but turn back polluted as before, and return again to the lower state, it is him the people would blame, and say: “This man entered religion according to the doctrine of the Conquerors, and finding no resting-place within it, has returned again to the lower state. How could the religion of the Conquerors, of itself, cleanse him who would not regulate his life in accordance with it? What fault is there in the system?”

Если же кто-то придет к этому водоему истого избранного Учения, но мыться в нем не станет, пойдет на попятный и вернется к худшему, то его-то люди и осудят: это его дело, что он принял послушание в Завете Победителя, но не удержался в нем и вернулся к худшему. Что же, Завет Победителя сам его очищать станет, если он не желает ему следовать? Никакой вины Завета Победителя в этом нет.

"Yathā vā pana, mahārāja, puriso paramabyādhito roguppattikusalaṃ amoghadhuvasiddhakammaṃ bhisakkaṃ sallakattaṃ disvā atikicchāpetvā sabyādhikova paṭinivatteyya, tattha katamaṃ jano garaheyya āturaṃ vā bhisakkaṃ vā"ti?

“Or, sire, it is as if a man afflicted with a dire disease should visit a physician who is skilled in diagnosis and knows a lasting cure, but he does not let himself be treated and turns back still an ill man. Whom would the people blame for that, the sick man or the physician?"

‘Or suppose, O king, that a man afflicted with dire disease should visit a physician skilled in diagnosis, knowing an efficacious and lasting method of cure, and that that man should then not let himself be treated, but go back again as ill as before. Now therein whom would the people blame, the sick man or the doctor?’

Или представь, государь, что расхворавшийся человек встретил опытного в определении болезней, неизменно успешно излечивающего врача-исцелителя, не стал у него лечиться, так хворым и ушел. Скажи, государь, кого люди осудят: больного или врача?

"Āturaṃ, bhante, jano garaheyya 'ayaṃ roguppattikusalaṃ amoghadhuvasiddhakammaṃ bhisakkaṃ sallakattaṃ disvā atikicchāpetvā sabyādhikova paṭinivatto, kiṃ imaṃ atikicchāpentaṃ bhisakko sayaṃ tikicchissati, ko doso bhisakkassā"'ti?

“The people would blame the sick man, revered sir. How can the physician himself cure the man who does not allow himself to be treated? What defect is there in the physician?"

It is the sick man, Sir, they would blame, saying: “How could the physician, of himself, cure this man, who would not let himself be treated? What fault is there in the doctor?” ’

Больного люди осудят, почтенный. Это его дело, что он, встретив опытного в определении болезней, неизменно успешно излечивающего врача-исцелителя, не стал у него лечиться, так хворым и ушел. Что же, насильно врач его лечить станет, если он не желает лечиться? Никакой вины врача в этом нет.

"Evameva kho, mahārāja, tathāgato antosāsanasamugge kevalaṃ sakalakilesabyādhivūpasamanasamatthaṃ amatosadhaṃ pakkhipi, 'ye keci kilesabyādhipīḷitā sacetanā budhā, te imaṃ amatosadhaṃ pivitvā sabbakilesabyādhiṃ vūpasamessantī'ti.

“Even so, sire, the Tathāgata placed in the casket of his Teaching the healing medicine of Deathlessness which wholly allays and calms illnesses due to all the defilements, thinking: “When those who are oppressed by the illnesses of the defilements but have intelligence and discernment have drunk of this healing medicine of Deathlessness, they will allay all the illnesses due to the defilements.’

‘Just so, O king, has the Tathāgata deposited in the casket of his religion the ambrosial medicine (of Nirvāṇa) which is able to entirely suppress all the sickness of sin, thinking: “May all those of conscious sentient beings who are afflicted with the sickness of sin drink of this ambrosia, and so allay all their disease.”

Вот точно так же, государь, и Татхагата вложил в Корзину Учения всяческий целебный нектар, способный излечить все недуги-аффекты. Те из мучимых недугами-аффектами людей, кто понятлив и сообразителен, те испьют этого целебного нектара и излечатся от всех недугов-аффектов.

Yadi koci yaṃ amatosadhaṃ apivitvā sakilesova paṭinivattitvā hīnāyāvattati, taṃ yeva jano garahissati 'ayaṃ jinasāsane pabbajitvā tattha patiṭṭhaṃ alabhitvā hīnāyāvatto, kiṃ imaṃ appaṭipajjantaṃ jinasāsanaṃ sayaṃ bodhessati, ko doso jinasāsanassā'ti?

If someone does not drink of that curing medicine of Deathlessness but turns and reverts to the secular life having defilements as before, the people will blame him only, saying: “Having gone forth in the Dispensation of the Conqueror but not getting a foothold there, he has reverted to the secular life. How can this Dispensation of the Conqueror itself cleanse this person who was not applying himself to it? What defect is there in the Dispensation of the Conqueror?’

And if any one, without drinking the ambrosia, should turn back again with the evil still within him, and return once more to the lower state, it is he whom the people will blame, saying: “This man entered religion according to the doctrine of the Conquerors, and finding no resting-place within it, has returned again to the lower state. How could the religion of the Conquerors, of itself, cure him who would not regulate his life in accordance with it? What fault is there in the system?”

Если же кто-то не станет пить этот целебный нектар, пойдет на попятный и вернется к худшему, то его-то люди и осудят: это его дело, что он принял послушание в Завете Победителя, но не удержался в нем и вернулся к худшему. Что же, Завет Победителя сам его очищать станет, если он не желает ему следовать? Никакой вины Завета Победителя в этом нет.

"Yathā vā pana, mahārāja, chāto puriso mahatimahāpuññabhattaparivesanaṃ gantvā taṃ bhattaṃ abhuñjitvā chātova paṭinivatteyya, tattha katamaṃ jano garaheyya chātaṃ vā puññabhattaṃ vā"ti?

“Or, sire, it is as if a famished man arriving at a mighty distribution of food for merit, but not eating any of that food, should turn back famished as before, whom would the people blame for that, the famished man or the food for merit?"

26. ‘Or suppose, O king, a starving man were to attend at a place where a mighty largesse of food given for charity was being distributed, and then should go away again, still starving, without eating anything. Whom then would the people blame, the starving man, or the feast of piety?’

Или представь, государь, что голодный человек попал на большую, на многих рассчитанную благотворительную раздачу пищи684, но не стал есть, так и ушел голодным. Скажи, государь, кого люди осудят: голодного или раздаваемую пищу?

"Chātaṃ, bhante, jano garaheyya 'ayaṃ khudāpīḷito puññabhattaṃ paṭilabhitvā abhuñjitvā chātova paṭinivatto, kiṃ imassa abhuñjantassa bhojanaṃ sayaṃ mukhaṃ pavisissati, ko doso bhojanassā"'ti?

“The people would blame the famished man, revered sir. How can a meal itself enter into the mouth of this man who did not eat? What defect is there in the meal?"

‘It is the starving man, Sir, they would blame, saying: “This fellow, though tormented with hunger, still when the feast of piety was provided for him, partook of nothing, and went back as hungry as before. How could the meal, of which he would not eat, enter, of itself, into his mouth? What fault is there in the food? “’

Голодного люди осудят, почтенный. Это его дело, что он, изголодавшийся, хотя и мог получить свою долю раздаваемой пищи, но не стал есть, так и ушел голодным. Что же, сама ему еда в рот пойдет, если он её не ест? Никакой вины пищи в этом нет.

"Evameva kho, mahārāja, tathāgato antosāsanasamugge paramapavaraṃ santaṃ sivaṃ paṇītaṃ amataṃ paramamadhuraṃ kāyagatāsatibhojanaṃ ṭhapesi 'ye keci kilesachātajjhattā taṇhāparetamānasā sacetanā budhā, te imaṃ bhojanaṃ bhuñjitvā kāmarūpārūpabhavesu sabbaṃ taṇhamapanessantī'ti.

“Even so, sire, the Tathāgata has set in the casket of his Teaching the most precious, peaceful, auspicious, excellent, undying and utterly sweet meal of mindfulness connected with the body, thinking: “May all those who are exhausted internally by the defilements, their minds overcome by craving, who have intelligence and discernment, dispel by eating this meal all cravings for the three becomings of the sense sphere, the finematerial sphere, and the immaterial sphere.’

‘Just so, O king, has the Tathāgata placed the most excellent, good, auspicious, delicate ambrosial food, surpassing sweet, of the realisation of the impermanency of all things, into the casket of his religion, thinking: “May all those of conscious sentient beings who feel within them the torment of sin, whose hearts are deadened by cravings, feeding upon this food, allay every longing that they have for future life in any form, in any world.”

Вот точно так же, государь, и Татхагата поместил в корзину Завета изысканнейшее, успокаивающее, благое, превосходное, нектарное, сладчайшее яство: памятование о теле. Те из изможденных, истощенных аффектами, подавленных жаждой685 людей, кто понятлив и сообразителен, те отведают этого яства и уймут в себе всякую жажду к обладанию, образу и безобразному686.

Yadi koci taṃ bhojanaṃ abhuñjitvā taṇhāsitova paṭinivattitvā hīnāyāvattati, taññeva jano garahissati 'ayaṃ jinasāsane pabbajitvā tattha patiṭṭhaṃ alabhitvā hīnāyāvatto, kiṃ imaṃ appaṭipajjantaṃ jinasāsanaṃ sayaṃ bodhessasi, ko doso jinasāsanassā'ti.

If someone, not partaking of that meal, turns back still clinging to craving as before and reverts to the secular life, the people would blame only him, thinking: “Having gone forth in the Dispensation of the Conqueror but not getting a foothold there, he has reverted to the secular life. But how can the Dispensation of the Conqueror itself cleanse this person who was not applying himself to it? What defect is there in the Dispensation of the Conqueror?’

And if any one, without enjoying this food, should turn back, still dominated by his cravings, and return once more to the lower state, it is he whom the people will blame, saying: “This man entered religion according to the doctrine of the Conquerors, and finding no resting-place within it, has returned again to the lower state. How could the religion of the Conquerors, of itself, purify him who would not regulate his life in accordance with it? What fault is there in the system?” ’

Если же кто-то не станет есть это яство, пойдет на попятный, снедаемый жаждой, и вернется к худшему, то его-то люди и осудят: это его дело, что он принял послушание в Завете Победителя, но не удержался в нем и вернулся к худшему. Что же, Завет Победителя сам его очищать станет, если он не желает ему следовать? Никакой вины Завета Победителя в этом нет.

"Yadi, mahārāja, tathāgato gihiṃ yeva ekasmiṃ phale vinītaṃ pabbājeyya, na nāmāyaṃ pabbajjā kilesappahānāya visuddhiyā vā, natthi pabbajjāya karaṇīyaṃ.

“If, sire, the Tathāgata had allowed a householder to go forth only if he had attained the fruit of the first path, then this going forth is not for getting rid of defilements nor is it for purification. There is nothing to be gained by going forth.

‘If the Tathāgata, O king, had let a householder be received into the Order only after he had been trained in the first stage of the Excellent Way, then would renunciation of the world no longer indeed be said to avail for the putting away of evil qualities, for purification of heart—then would there be no longer any use in renunciation.

Если бы Татхагата решил постригать лишь тех, кто обрел: уже первый плод, то постриг тогда не служил бы избавлению» от аффектов и очищению, государь; в постриге и надобности бы не было.

Yathā, mahārāja, puriso anekasatena kammena taḷākaṃ khaṇāpetvā parisāya evamanussāveyya 'mā me, bhonto, keci saṃkiliṭṭhā imaṃ taḷākaṃ otaratha, pavāhitarajojallā parisuddhā vimalamaṭṭhā imaṃ taḷākaṃ otarathā'ti.

Supposing, sire, a man had had a pond dug out by several hundred workmen and were to announce to an assembly thus: “Let no one who is soiled, good sirs, go down into this pond; let only those whose dust and dirt have been already washed away, who are pure, stainless and cleansed go down into this pond.’

It would be as if a man were to have a bathing tank excavated by the labour of hundreds (of workpeople), and were then to have a public announcement made: “Let no one who is dirty go down into this tank! Let only those whose dust and dirt have been washed away, who are purified and stainless, go down into this tank!

Представь, государь, что некто соорудил водоем, собрав для этого не одну сотню рабочих, а затем объявил всем в округе: «Уважаемые! Никто не должен окунаться в этот водоем грязным. Окунаться в этот водоем могут те, кто стряхнул с себя пыль и грязь, отмылся и чист до блеска».

Api nu kho, mahārāja, tesaṃ pavāhitarajojallānaṃ parisuddhānaṃ vimalamaṭṭhānaṃ tena taḷākena karaṇīyaṃ bhaveyyā"ti?

Now, sire, would that pond be of any use to those whose dust and dirt had already been washed away, who were pure, stainless and cleansed?"

” Now would that bath, O king, be of any use to those thus purified and stainless?

Скажи, государь, разве у тех, кто стряхнул с себя пыль и грязь, отмылся и чист до блеска, есть надобность в этом водоеме?

"Na hi, bhante, yassatthāya te taṃ taḷākaṃ upagaccheyyuṃ, taṃ aññatreva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ tena taḷākenā"ti?

“No, revered sir, they have carried out elsewhere the purpose for which they might have come to the pond. So what is the good of that pond to them?"

‘Certainly not, Sir! the advantage they would have sought in going into the bath they would have already gained elsewhere. Of what use would the bath be to them then?’

– Нет, почтенный. То, ради чего им нужен был бы водоем, они уже сделали на стороне. Им водоем ни к чему.

"Evameva kho, mahārāja, yadi tathāgato gihiṃ yeva ekasmiṃ phale vinītaṃ pabbājeyya, tattheva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ pabbajjāya.

‘Just so, O king, had the Tathāgata ordained that only laymen who had already entered the first stage of the Excellent Way should be received into the Order, then would the advantage they seek in it have been already gained. Of what use would the renunciation be to them then?

– Вот точно так же, государь, если бы Татхагата решил постригать лишь тех, кто обрел уже первый плод, то оказалось бы, что дело у них и так сделано и постриг им ни к чему.

"Yathā vā pana, mahārāja, sabhāvaisibhattiko sutamantapadadharo atakkiko roguppattikusalo amoghadhuvasiddhakammo bhisakko sallakatto sabbarogūpasamabhesajjaṃ sannipātetvā parisāya evamanussāveyya 'mā kho, bhonto, keci sabyādhikā mama santike upagacchatha, abyādhikā arogā mama santike upagacchathā'ti.

‘Or suppose, O king, that a physician, a true follower of the sages of old, one who carries (in his memory) the ancient traditions and verses, a practical man, skilled in diagnosis, and master of an efficacious and lasting system of treatment, who had collected (from medicinal herbs) a medicine able to cure every disease, were to have it announced: “Let none, Sirs, who are ill come to visit me! Let the healthy and the strong visit me!

Или представь, государь, что достойный почитатель мудрецов древности, знаток вед и мантр, не прибегающий к догадкам, опытный в определении болезней, неизменно успешно излечивающий врач-исцелитель составил снадобье, способное излечить любую болезнь, а затем объявил всем в округе: «Уважаемые! Никто не должен обращаться ко мне, если болен. Обращаться ко мне могут те, кто ничем не болен и не хворает».

Api nu kho, mahārāja, tesaṃ abyādhikānaṃ arogānaṃ paripuṇṇānaṃ udaggānaṃ tena bhisakkena karaṇīyaṃ bhaveyyā"ti?

” Now, would then, O king, those men free from illness and disease, healthy and jubilant, get what they wanted from that physician?’

Скажи, государь, разве у тех, кто ничем не болен и не хворает, крепок и весел, есть надобность в этом враче?

"Na hi, bhante, yassatthāya te taṃ bhisakkaṃ sallakattaṃ upagaccheyyuṃ, taṃ aññatreva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ tena bhisakkenā"ti?

‘Certainly not, Sir! What men want from a physician, that would they have already obtained otherwise. What use would the physician be to them?’

– Нет, почтенный. То, ради чего им нужен был бы врач, они уже сделали на стороне. Им врач ни к чему.

"Evameva kho, mahārāja, yadi tathāgato gihiṃ yeva ekasmiṃ phale vinītaṃ pabbājeyya, tattheva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ pabbajjāya?

‘Just so, O king, had the Tathāgata ordained that only those laymen who had already entered the first stage of the Excellent Way should be received into the Order, then would the advantages they seek in it have been already gained elsewhere. Of what use would the renunciation be to them then?

– Вот точно так же, государь, если бы Татхагата решил постригать лишь тех, кто обрел уже первый плод, то оказалось бы, что дело у них и так сделано и постриг им ни к чему.

"Yathā vā pana, mahārāja, koci puriso anekathālipākasataṃ bhojanaṃ paṭiyādāpetvā parisāya evamanussāveyya 'mā me, bhonto, keci chātā imaṃ parivesanaṃ upagacchatha, subhuttā tittā suhitā dhātā pīṇitā paripuṇṇā imaṃ parivesanaṃ upagacchathā"ti.

‘Or suppose, O king, that some had had many hundreds of dishes of boiled milk-rice prepared, and were to have it announced to those about him: ‘Let not, Sirs, any hungry man approach to this feast of charity. Let those who have well fed, the satisfied, refreshed, and satiated, those who have regaled themselves, and are filled with good cheer—let them come to the feast.”

Или представь, государь, что некто наготовил на несколько сотен человек рисовой каши на молоке, а затем объявил всем в округе: «Уважаемые! Никто не должен приходить на эту раздачу голодным. На эту раздачу могут прийти сытые, наевшиеся, насытившиеся, упитанные, дородные и полные».

Api nu kho mahārāja, tesaṃ bhuttāvīnaṃ tittānaṃ suhitānaṃ dhātānaṃ pīṇitānaṃ paripuṇṇānaṃ tena bhojanena karaṇīyaṃ bhaveyyā"ti?

Now would any advantage, O king, be derived from the feast by those men thus well fed, satisfied, refreshed, satiated, regaled, and filled with good cheer?’

Скажи, государь, разве у сытых, наевшихся, насытившихся, упитанных, дородных и полных есть надобность в этом угощении?

"Na hi, bhante, yassatthāya te taṃ parivesanaṃ upagaccheyyuṃ, taṃ aññatreva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ tāya parivesanāyā"ti?

‘Certainly not, Sir! the very advantage they would seek in going to the feast, that would they have already attained elsewhere. What good would the feast be to them?’

– Нет, почтенный. То, ради чего они могли бы прийти на раздачу, они уже сделали на стороне. Им эта раздача ни к чему.

"Evameva kho, mahārāja, yadi tathāgato gihiṃ yeva ekasmiṃ phale vinītaṃ pabbājeyya, tattheva tesaṃ kataṃ karaṇīyaṃ, kiṃ tesaṃ pabbajjāya?

‘Just so, O king, had the Tathāgata, ordained that only those laymen who had already entered the first stage of the Excellent Way should be received into the Order, thus would the advantages they seek in it have been already gained elsewhere. Of what use would the renunciation be to them?

– Вот точно так же, государь, если бы Татхагата решил постригать лишь тех, кто обрел уже первый плод, то оказалось бы, что дело у них и так сделано и постриг им ни к чему.

"Api ca, mahārāja, ye hīnāyāvattanti, te jinasāsanassa pañca atuliye guṇe dassenti.

“Moreover, sire, those who revert to the secular life show forth five special qualities in the Teaching.

‘But notwithstanding that, O king, they who return to the lower state manifest thereby five immeasurably good qualities in the religion of the Conquerors.

К тому же, государь, те, кто возвращается к худшему, лишь являют этим пять бесценных достоинств Завета Победителя,

Katame pañca?

What are the five?

And what are the five?

а именно:

Bhūmimahantabhāvaṃ dassenti, parisuddhavimalabhāvaṃ dassenti, pāpehi asaṃvāsiyabhāvaṃ dassenti, duppaṭivedhabhāvaṃ dassenti, bahusaṃvararakkhiyabhāvaṃ dassenti.

They show forth its mighty character as a plane; they show forth its character of complete and stainless purity; they show forth its character as one of not associating with evil things; they show forth its character as one that is hard to pierce; they show forth its character as one to be preserved by many controls.

They show how glorious is the state (which those have reached who have entered the Order), how purified it is from every stain, how impossible it is for the sinful to dwell within it together (with the good), how difficult it is to realise (its glory), how many are the restraints to be observed within it.

являют величие монашеского состояния, являют его чистоту и незапятнанность, являют несовместность его с грешниками, являют его труднопостижимость, являют необходимость во многом себя сдерживать.

"Kathaṃ bhūmimahantabhāvaṃ dassenti?

“They show forth its mighty character as a plane.

‘And how do they show the mighty glory of that state?

Вот как они являют величие монашеского состояния:

Yathā, mahārāja, puriso adhano hīnajacco nibbiseso buddhiparihīno mahārajjaṃ paṭilabhitvā na cirasseva paripatati paridhaṃsati parihāyati yasato, na sakkoti issariyaṃ sandhāretuṃ.

It is, sire, as a man, poor, of lowly birth, undistinguished, deficient in wisdom, on acquiring a great and mighty kingdom, soon comes to naught and to ruin, decreases in fame and is not able to sustain authority.

just, O king, as if a man, poor, and of low birth, without distinction, deficient in wisdom, were to come into possession of a great and mighty kingdom, it would not be long before he would be overthrown, utterly destroyed, and deprived of his glory. For he would be unable to support his dignity.

например, государь, если бедному, низкородному, заурядному, скудоумному человеку достанется вдруг огромное царство, то его скоро покорежит, поломает, растеряет он свой двор, не сможет вынести бремени власти

Kiṃ kāraṇaṃ ?

For what reason?

And why so?

Mahantattā issariyassa.

The greatness of the authority.

Because of the greatness thereof.

из-за присущего этой власти величия.

Evameva kho, mahārāja, ye keci nibbisesā akatapuññā buddhiparihīnā jinasāsane pabbajanti, te taṃ pabbajjaṃ pavaruttamaṃ sandhāretuṃ avisahantā na cirasseva jinasāsanā paripatitvā paridhaṃsitvā parihāyitvā hīnāyāvattanti, na sakkonti jinasāsanaṃ sandhāretuṃ.

Even so, sire, those who are undistinguished, have not done meritorious deeds and are deficient in wisdom, but 124 The Questions of King Milinda have gone forth in the Dispensation of the Conqueror, they are incapable of sustaining that noble and incomparable going forth, and soon coming to naught and to ruin and decline, they revert from the Dispensation of the Conqueror to the secular life.

just so is it, O king, that whosoever are without distinction, have acquired no merit, and are devoid of wisdom, when they renounce the world according to the religion of the Conquerors, then, unable to bear that most excellent renunciation, overthrown, fallen, and deprived of their glory, they return to the lower state. For they are unable to carry out the doctrine of the Conquerors.

Вот точно так же, государь, если заурядные, не имеющие заслуг, скудоумные люди принимают послушание в Завете Победителя, то оказывается, что они не в состоянии выдержать это превосходнейшее послушание; непременно их скоро покорежит, поломает; теряют они все и возвращаются к худшему, не могут выдержать послушания в Завете Победителя

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Mahantattā jinasāsanabhūmiyā.

The greatness of the state of the Dispensation of the Conqueror.

Because of the exalted nature of the condition which that doctrine brings about.

из-за присущего Завету Победителя величия.

Evaṃ bhūmimahantabhāvaṃ dassenti.

“They show forth its character

Thus is it, O king, that they show forth the mighty glory of that state.

Так они являют величие монашеского состояния.

"Kathaṃ parisuddhavimalabhāvaṃ dassenti?

of complete and stainless purity.

‘And how do they show how purified that state is from every stain?

Вот как они являют чистоту его и незапятнанность:

Yathā, mahārāja, vāri pokkharapatte vikirati vidhamati vidhaṃseti, na ṭhānamupagacchati nūpalimpati.

It is, sire, as water on a lotus leaf disperses, scatters, disappears and does not adhere to it.

just, O king, as water, when it has fallen upon a lotus, flows away, disperses, scatters, disappears, adheres not to it.

например, государь, капля воды с листа лотоса скатывается, спадает, слетает, в ничто обращается, не марает его,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Parisuddhavimalattā padumassa.

The completely stainless purity of the lotus.

Because of the lotus being pure from any spot.

ибо лотос чист и незапятнан.

Evameva kho, mahārāja, ye keci saṭhā kūṭā vaṅkā kuṭilā visamadiṭṭhino jinasāsane pabbajanti, te parisuddhavimalanikkaṇṭakapaṇḍaravarappavarasāsanato na cirasseva vikiritvā vidhamitvā vidhaṃsetvā asaṇṭhahitvā anupalimpitvā hīnāyāvattanti.

Even so, sire, those who are treacherous, deceitful, shifty, crooked and of discrepant views, but have gone forth in the Dispensation of the Conqueror, soon dispersing, dissolving and scattering from the completely pure, stainless, uninimical, bright, noble, and precious Dispensation, and not remaining in it, not adhering to it, revert to the secular life.

Just so, O king, when whosoever are deceitful, tricky, crafty, treacherous, holders of lawless opinions, have been admitted into the religion of the Conquerors, it is not long before they disperse, and scatter, and fall from that pure and stainless, clear and faultless, most high and excellent religion, and finding no standing-place in it, adhering no longer to it, they return to the lower state.

Вот точно так же, государь, если бесчестные притворщики, обманщики, лицемеры с несообразными воззрениями принимают послушание в Завете Победителя, то скоро они с этого чистого, незапятнанного, неязвящего687, светлого, избраннейшего из избранных Завета скатываются, спадают, слетают, не удерживаются, не могут его замарать и возвращаются к худшему,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Parisuddhavimalattā jinasāsanassa.

The complete stainless purity of the Dispensation of the Conqueror.

Because the religion of the Conquerors has been purified from every stain.

ибо Завет Победителя чист и незапятнан.

Evaṃ parisuddhavimalabhāvaṃ dassenti.

“They show forth its character

Thus is it, O king, that they show forth the purity of that state from every stain.

Так они являют чистоту его и незапятнанность.

"Kathaṃ pāpehi asaṃvāsiyabhāvaṃ dassenti?

as one of not associating with evil things.

‘And how do they show how impossible it is for the sinful to dwell within it together with the good?

Вот как они являют несовместность его с грешниками:

Yathā, mahārāja, mahāsamuddo na matena kuṇapena saṃvasati, yaṃ hoti mahāsamudde mataṃ kuṇapaṃ, taṃ khippameva tīraṃ upaneti thalaṃ vā ussāreti.

As, sire, the great ocean does not associate with a dead body, but whatever dead body there may be in the great ocean, it quickly carries to the shore or pushes on to dry land.

just, O king, as the great ocean does not tolerate the continuance in it of a dead corpse, but whatever corpse may be in the sea, that does it bring quickly to the shore, and cast it out on to the dry land.

например, государь, мертвое тело с великим океаном несовместно; если появится в великом океане мертвое тело, то он скоро извергнет его на берег, выбросит на сушу,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Mahābhūtānaṃ bhavanattā mahāsamuddassa.

Because the great ocean is the abode of great beings.

Because the ocean is The abode of mighty creatures.

ибо великий океан есть обитель великих размером существ.

Evameva kho, mahārāja, ye keci pāpakā asaṃvutā ahirikā akiriyā osannavīriyā kusītā kiliṭṭhā dujjanā manussā jinasāsane pabbajanti, te na cirasseva jinasāsanato arahantavimalakhīṇāsavamahābhūtabhavanato nikkhamitvā asaṃvasitvā hīnāyāvattanti.

Even so, sire, those who are evil, inactive, with energy exhausted, rotten, soiled and bad, but have gone forth in the Dispensation of the Conqueror, soon departing from the abode of the stainless arahats, great beings whose cankers are destroyed, not associating with them, revert to the secular life.

Just so, O king, when whosoever are sinful, foolish, with their zeal evaporated, distressed, impure, and bad, have been admitted into the religion of the Conquerors, it is not long before they abandon that religion, and dwelling no longer in it—the abode of the mighty, the Arahats, purified, and free from the Great Evils —they return to the lower state.

Вот точно так же, государь, если грешники, нерадивые бездельники, порченые, грязные, дурные люди принимают послушание в Завете Победителя, то скоро они отходят от Завета Победителя, этой обители великих существ – незапятнанных, пришедших к истощению тяги святых, не приживаются в нем и возвращаются к худшему,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Pāpehi asaṃvāsiyattā jinasāsanassa.

Because the Dispensation of the Conqueror does not associate with evil things.

Because it is impossible for the wicked to dwell in the religion of the Conquerors.

ибо Завет Победителя с грешниками несовместен.

Evaṃ pāpehi asaṃvāsiyabhāvaṃ dassenti.

“They show forth its character

Thus is it, O king, that they show forth the impossibility of the sinful to abide within it together with the good.

Так они являют несовместность его с грешниками.

"Kathaṃ duppaṭivedhabhāvaṃ dassenti?

as one that is hard to pierce.

‘And how do they show how difficult a state it is to grasp?

Вот как они являют его труднопостижимость:

Yathā, mahārāja, ye keci achekā asikkhitā asippino mativippahīnā issāsā [issatthā (sī. syā. pī.)] vālaggavedhaṃ avisahantā vigaḷanti pakkamanti.

It is, sire, as those archers who are not clever, untrained, not learned in the craft, and with their thoughts wandering, are incapable of piercing the tip of a hair, fall short of the target and depart.

just, O king, as archers who are clumsy, untrained, ignorant, and bereft of skill, are incapable of high feats of archery, such as hairsplitting, but miss the object, and shoot beyond the mark.

например, государь, неловкие, неискусные, необученные лучники, стреляя в кончик волоса, не могут попасть в такую цель, промахиваются и уходят ни с чем,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Saṇhasukhumaduppaṭivedhattā vālaggassa.

Because the tip of a hair, being delicate and fine, is very difficult to pierce.

Because of the fineness and minuteness of the horse-hair.

ибо кончик волоса тонок, ускользает, пронзить его трудно.

Evameva kho, mahārāja, ye keci duppaññā jaḷā eḷamūgā mūḷhā dandhagatikā janā jinasāsane pabbajanti, te taṃ paramasaṇhasukhumacatusaccappaṭivedhaṃ paṭivijjhituṃ avisahantā jinasāsanā vigaḷitvā pakkamitvā na cirasseva hīnāyāvattanti.

Even so, sire, those who are weak in wisdom, stupid, dull, confused and slothful, if they go forth in the Dispensation of the Conqueror, being incapable of piercing the Four Noble Truths that are of the utmost delicacy and fineness, then falling short of the target and departing from the Dispensation of the Conqueror, they soon revert to the secular life.

just so, O king, when foolish, stupid, imbecile, dull, slow-minded fellows renounce the world according to the doctrine of the Conquerors, then they, unable to grasp the exquisitely fine and subtle distinctions of the Four Truths, missing them, going beyond them, turn back before long to the lower state.

Вот точно так же, государь, если худоумные, тупые, словно глухонемые, глупые, тугие на соображение люди принимают послушание в Завете Победителя, то они не могут добиться в нем цели – постичь в высшей степени тонкие, ускользающие и труднопостижимые четыре истины, промахиваются в Завете Победителя и уходят ни с чем, возвращаются к худшему,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Paramasaṇhasukhumaduppaṭivedhatāya saccānaṃ.

Because of the difficulty of piercing the Four Noble Truths which are of the utmost delicacy and fineness.

Because it is so difficult to penetrate into the finenesses and subtleties of the Truths.

ибо истины в высшей степени тонки, ускользают и труднопостижимы.

Evaṃ duppaṭivedhabhāvaṃ dassenti.

“They show forth its character

This is how they show forth the difficulty of its realisation.

Так они являют труднопостижимость Учения.

"Kathaṃ bahusaṃvararakkhiyabhāvaṃ dassenti?

as one to be preserved by many controls.

‘And how do they show how many are the restraints to be observed within it?

Вот как они являют необходимость во многом сдерживать себя:

Yathā, mahārāja, kocideva puriso mahatimahāyuddhabhūmimupagato parasenāya disāvidisāhi samantā parivārito sattihatthaṃ janamupentaṃ disvā bhīto osakkati paṭinivattati palāyati.

It is, sire, as a man who has arrived at the scene of a great and mighty battle and is surrounded on all sides by the opposing army, on seeing the troops closing in on him with weapons in their hands, is terrified, hesitates, turns tail and runs away.

just, O king, as a man who had gone to a place where a mighty battle was going on, when, surrounded on all sides by the forces of the enemy, he sees the armed hosts crowding in upon him, will give way, turn back, and take to flight.

например, государь, некий человек, участвуя в ожесточенном сражении, оказался окружен со всех сторон неприятельскими воинами, и, видя, как с дротиками в руках надвигаются на него враги, он впадает в страх, теряет мужество, кажет спину в бежит

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Bahuvidhayuddhamukharakkhaṇabhayā.

For fear of not preserving his life in such a tumultuous battle.

Out of fear lest he should not be saved in the midst of so hot a fight.

из страха и перед необходимостью сдерживать натиск многих врагов.

Evameva kho, mahārāja, ye keci pāpakā asaṃvutā ahirikā akiriyā akkhantī capalā calitā ittarā bālajanā jinasāsane pabbajanti, te bahuvidhaṃ sikkhāpadaṃ parirakkhituṃ avisahantā osakkitvā paṭinivattitvā palāyitvā na cirasseva hīnāyāvattanti.

Even so, sire, if those foolish people, evil-doers, uncontrolled, without shame, unwise, impatient, wavering, unsteady, unstable, go forth in the Dispensation of the Conqueror, but are incapable of preserving the many rules of training, then turning tail and running away, they soon revert to the secular life.

Just so, O king, when whosoever are wicked, unrestrained, shameless, foolish, full of ill-will, fickle, unsteady, mean and stupid, renounce the world under the system of the Conquerors, then they, unable to carry out the manifold precepts, give way, turn back, and take to flight, and so before long return to the lower state.

Вот точно так же, государь, если пошлые, не сдерживающие себя, бессовестные, бездеятельные, нетерпеливые, вздорные, переменчивые, низкие, глупые люди принимают послушание в Завете Победителя, то они оказываются не в состоянии держаться многих правил поведения, они отступают, кажут спину, бегут и скоро возвращаются к худшему,

Kiṃ kāraṇaṃ?

For what reason?

And why so?

Bahuvidhasaṃvararakkhiyabhāvattā jinasāsanassa.

Because the character of the Dispensation of the Conqueror is one to be preserved by many controls.

Because of the multiform nature of the restraints to be observed in the religion of the Conquerors.

ибо в Завете Победителя необходимо во многом себя сдерживать.

Evaṃ bahuvidhasaṃvararakkhiyabhāvaṃ dassenti.

Thus is it, O king, that they show forth the manifoldness of the restraints to be observed.

Так они являют необходимость во многом себя сдерживать.

"Thalajuttamepi, mahārāja, vassikāgumbe kimividdhāni pupphāni honti, tāni aṅkurāni saṅkuṭitāni antarā yeva paripatanti, na ca tesu paripatitesu vassikāgumbo hīḷito nāma hoti.

“The flowers, sire, on even the best of shrubs growing on dry land, the double-jasmine, are sometimes eaten through by insects so that the shrivelled shoots among them come to naught. But a double-jasmine shrub is not despised because these come to naught.

‘As on that best of flowering shrubs, O king, the double jasmine, there may be flowers that have been pierced by insects, and their tender stalks being cut to pieces, they may occasionally fall down. But by their having fallen is not the jasmine bush disgraced.

Даже на кусте варшики, государь, дающем лучшие из растущих на суше цветов, попадаются цветы червивые; они еще в бутонах сморщиваются и рано или поздно опадают. Но то, что они опали, не бросает тени на сам куст варшики,

Yāni tattha ṭhitāni pupphāni, tāni sammā gandhena disāvidisaṃ abhibyāpenti.

The flowers that remain on it pervade every quarter with their true perfume.

For the flowers that still remain upon it pervade every direction with their exquisite perfume.

и те цветы, что остались на нем, воистину напаивают все вокруг своим благоуханием.

Evameva kho, mahārāja, ye te jinasāsane pabbajitvā hīnāyāvattanti, te jinasāsane kimividdhāni vassikāpupphāni viya vaṇṇagandharahitā nibbaṇṇākārasīlā abhabbā vepullāya, na ca tesaṃ hīnāyāvattanena jinasāsanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

Even so, sire, those who revert to the secular life after they have gone forth in the Dispensation of the Conqueror are like the double-jasmine flowers that have been eaten by insects and, deprived of their colour and perfume, their morality being as it were colourless, are not capable of maturing. But the Dispensation of the Conqueror is not despised because of the reversion of these to the secular life.

Just so, O king, whosoever having renounced the world under the system of the Conquerors, return again to the lower state, are, like jasmine flowers bitten by the insects and deprived of their colour and their smell, colourless as it were in their behaviour, and incapable of development. But by their backsliding is not the religion of the Conquerors put to shame.

Вот точно так же, государь, если кто-то принимает послушание в Завете Победителя, но потом возвращается к худшему, то такие люди в Завете Победителя – словно червивые цветы варшики, лишены благоуханных достоинств, невзрачны нравственным обликом, не способны духовно расцвесть. Но то, что они возвращаются к худшему, не бросает тени на сам Завет Победителя,

Ye tattha ṭhitā bhikkhū, te sadevakaṃ lokaṃ sīlavaragandhena abhibyāpenti.

Those monks that remain there pervade the world with the devas with the lovely perfume of moral habit.”

For the members of the Order who remain in the religion pervade the world of gods and men with the exquisite perfume of their right conduct.

и те монахи, что остаются в нем, напаивают весь мир вместе с богами прекрасным благоуханием нравственности.

"Sālīnampi, mahārāja, nirātaṅkānaṃ lohitakānaṃ antare karumbhakaṃ nāma sālijāti uppajjitvā antarā yeva vinassati, na ca tassā vinaṭṭhattā lohitakasālī hīḷitā nāma honti.

‘Among rice plants that are healthy and ruddy there may spring up a kind of rice plant called Karumbhaka, and that may occasionally fade. But by its fading are not the red rice plants disgraced.

Даже меж здоровых колосьев красного риса, государь, попадаются колосья разновидности, называемой «овсяная кашка»688; они рано или поздно гибнут. Но то, что они гибнут, не бросает тени на красный рис,

Ye tattha ṭhitā sālī, te rājūpabhogā honti.

For those that remain become the food of kings.

и тот рис, что созревает, идет в пищу царю.

Evameva kho, mahārāja, ye te jinasāsane pabbajitvā hīnāyāvattanti, te lohitakasālīnamantare karumbhakā viya jinasāsane na vaḍḍhitvā vepullataṃ na pāpuṇitvā [vaḍḍhitvā vepullataṃ apāpuṇitvā (sī. ka.)] antarā yeva hīnāyāvattanti, na ca tesaṃ hīnāyāvattanena jinasāsanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

Just so, O king, whosoever having renounced the world under the system of the Conquerors return again to the lower state, they, like Karumbhaka plants among the red rice, may grow not, nor attain development, and may even occasionally relapse into the lower state. But by their backsliding is not the religion of the Conquerors put to shame,

Вот точно так же, государь, если кто-то принимает послушание в Завете Победителя, но потом возвращается к худшему, то такие люди в Завете Победителя – словно «овсяная кашка» меж красного риса; они не вырастают, не приходят к расцвету, возвращаются рано или поздно к худшему. Но то, что они возвращаются к худшему, не бросает тени на сам Завет Победителя,

Ye tattha ṭhitā bhikkhū te arahattassa anucchavikā honti.

for the brethren that remain stedfast become fitted even for Arahatship.

и те монахи, что духовно созревают и готовы, приходят к святости.

"Kāmadadassāpi, mahārāja, maṇiratanassa ekadesaṃ [ekadese (ka.)] kakkasaṃ uppajjati, na ca tattha kakkasuppannattā maṇiratanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

‘On one side, O king, of a wish conferring gem a roughness may arise. But by the appearance of that roughness is not the gem disgraced.

Даже у исполняющего желания драгоценного самоцвета, государь, одна из граней может быть мутной. Но то, что одна из граней у него мутна, не бросает тени на весь драгоценный самоцвет,

Yaṃ tattha parisuddhaṃ maṇiratanassa, taṃ janassa hāsakaraṃ hoti.

For the purity that remains in the gem fills the people with gladness.

и все прочие чистой воды грани драгоценного самоцвета даруют людям радость.

Evameva kho, mahārāja, ye te jinasāsane pabbajitvā hīnāyāvattanti, kakkasā te jinasāsane papaṭikā, na ca tesaṃ hīnāyāvattanena jinasāsanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

And just so, O king, whosoever having renounced the world under the system of the Conquerors return again to the lower state, they may be rough ones and fallen ones in the religion. But by their backsliding is not the religion of the Conquerors put to shame,

Вот точно так же, государь, если кто-то принимает послушание в Завете Победителя, а потом возвращается к худшему, то такие люди в Завете Победителя – муть, осколки. То, что они возвращаются к худшему, не бросает тени на сам Завет Победителя,

Ye tattha ṭhitā bhikkhū, te devamanussānaṃ hāsajanakā honti.

for the brethren who remain stedfast are the cause of joy springing up in the hearts of gods and men.

и те монахи, что остаются в нем, приносят радость богам и людям.

"Jātisampannassapi, mahārāja, lohitacandanassa ekadesaṃ pūtikaṃ hoti appagandhaṃ.

‘Even red sandal wood of the purest sort, O king, may become in some portion of it rotten and scentless.

Даже в благородном красном сандале, государь, может встретиться часть подгнившая, мало пахнущая,

Na tena lohitacandanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

But thereby is not the sandal wood disgraced.

но это не бросает тени на весь красный сандал,

Yaṃ tattha apūtikaṃ sugandhaṃ, taṃ samantā vidhūpeti abhibyāpeti.

For that portion which remains wholesome and sweet scatters and diffuses its perfume all around.

и прочие его части, что не тронуты гнилью, пропитывают и напаивают все вокруг своим благоуханием.

Evameva kho, mahārāja, ye te jinasāsane pabbajitvā hīnāyāvattanti, te lohitacandanasārantare pūtikadesamiva chaḍḍanīyā jinasāsane, na ca tesaṃ hīnāyāvattanena jinasāsanaṃ hīḷitaṃ nāma hoti.

And just so, O king, whosoever having renounced the world under the system of the Conquerors return again to the lower state, they, like the rotten part of the sandal wood, may be as it were thrown away in the religion. But by their backsliding is not the religion of the Conquerors put to shame.

Вот точно так же, государь, если кто-то принимает послушание в Завете Победителя, а потом возвращается к худшему, то такие люди в Завете Победителя – словно подгнившая часть древесины красного сандала, которую нужно выбросить. То, что они возвращаются к худшему, не бросает тени на сам Завет Победителя,

Ye tattha ṭhitā bhikkhū, te sadevakaṃ lokaṃ sīlavaracandanagandhena anulimpayantī"ti.

For the brethren who remain stedfast pervade, with the sandal wood perfume of their right conduct, the world of gods and men.’

и те монахи, что остаются в нем, овевают весь мир с богами сандаловым благоуханием своей прекрасной нравственности.

"Sādhu, bhante nāgasena, tena tena anucchavikena tena tena sadisena kāraṇena niravajjamanupāpitaṃ jinasāsanaṃ seṭṭhabhāvena paridīpitaṃ, hīnāyāvattamānāpi te jinasāsanassa seṭṭhabhāvaṃ yeva paridīpentī"ti.

“It is good, revered Nāgasena. By one fitting simile after another, by one appropriate reason after another, you have made me understand the blameless Dispensation of the Conqueror and have illumined it with a character that is of the very best, for even those reversions to the secular life illumine the character of the Dispensation of the Conqueror as of the very best.”

‘Very good, Nāgasena! By one appropriate simile after another, by one correct analogy after another have you most excellently made clear the faultlessness of the system of the Conquerors, and shown it free from blame. And even those who have lapsed make evident how excellent that system is.’

– Отлично, почтенный Нагасена. Все эти удачные и уместные доводы убеждают в безукоризненности Завета Победителя и проявляют превосходство его. Даже те, кто возвращается к худшему, лишь проявляют этим превосходство Завета Победителя.

6."Bhante nāgasena, tumhe bhaṇatha 'arahā ekaṃ vedanaṃ vedayati kāyikaṃ, na cetasika'nti.

King Milinda said: “Revered Nāgasena, you say: “An arahat feels one kind of feeling: the bodily, not the mental.’

Почтенный Нагасена, вы утверждаете: «Святой испытывает одну боль: телесную, но не душевную»689.

Kiṃ nu kho, bhante nāgasena, arahato cittaṃ yaṃ kāyaṃ nissāya pavattati, tattha arahā anissaro assāmī avasavattī"ti ?

129 Now, revered Nāgasena, is it that an arahat’s mind proceeds in 126 The Questions of King Milinda dependence on the body, but that the arahat is without authority, powerless and not able to exercise mastery as to that body?"

Стало быть, почтенный Нагасена, святой не владыка, не хозяин, не господин тех изменений мысли, которые имеют основой тело?

"Āma, mahārājā"ti.

“Yes, sire.”

– Да, государь.

"Na kho, bhante nāgasena, yuttametaṃ, yaṃ so sakacittassa pavattamāne kāye anissaro hoti assāmī avasavattī; sakuṇopi tāva, bhante, yasmiṃ kulāvake paṭivasati, tattha so issaro hoti sāmī vasavattī"ti.

“That is not proper, revered Nāgasena, that while his body is proceeding he is without authority, powerless and not able to exercise mastery over his own body. Even a bird, revered sir, has authority, power and exercises mastery in the nest in which it dwells.”

– Не годится это, почтенный Нагасена, чтобы святой не был владыкой, хозяином и господином своих мыслей, вызванных изменениями в теле. Ведь даже птица, почтенный, и то в своем гнезде владыка, хозяйка и госпожа690.

"Dasayime, mahārāja, kāyānugatā dhammā bhave bhave kāyaṃ anudhāvanti anuparivattanti.

“These ten qualities, sire, accompanying the body, follow it and keep on going with it from existence to existence.

– Есть, государь, десять следующих за телом дхарм, которые из жизни в жизнь преследуют тело и проявляются благодаря ему.

Katame dasa?

What are the ten?

Вот они:

Sītaṃ uṇhaṃ jighacchā pipāsā uccāro passāvo middhaṃ jarā byādhi maraṇaṃ.

Cold and heat, hunger and thirst, the necessity for voiding excreta and urine, fatigue-and-sleepiness, old age, disease and death.

жар, озноб, голод, жажда, испражнение, мочеиспускание, вялость и сон, старость, болезнь и смерть.

Ime kho, mahārāja, dasa kāyānugatā dhammā bhave bhave kāyaṃ anudhāvanti anuparivattanti, tattha arahā anissaro assāmī avasavattī"ti.

The arahat is without authority, powerless and not able to exercise mastery in these respects.”

Таковы, государь, десять следующих за телом дхарм, которые из жизни в жизнь преследуют тело и проявляются благодаря ему. Святой не владыка их, не хозяин, не господин.

"Bhante nāgasena, kena kāraṇena arahato kāye āṇā nappavattati issariyaṃ vā, tattha me kāraṇaṃ brūhī"ti?

“Revered Nāgasena, for what reason does neither a command nor authority proceed to an arahat’s body? Tell me the reason for this.”

– Почтенный Нагасена, почему святой не в состоянии приказать телу, употребить над ним власть? Дай мне пояснение.

"Yathā, mahārāja, ye keci pathavinissitā sattā, sabbe te pathaviṃ nissāya caranti viharanti vuttiṃ kappenti, api nu kho, mahārāja, tesaṃ pathaviyā āṇā pavattati issariyaṃ vā"ti?

“It is, sire, as those beings who are dependent on the earth all move and live and order their conduct in dependence on it. But, sire, does either a command of theirs or their authority proceed to the earth?"

– Скажем, государь, все существа, живущие на суше, живут и добывают себе пищу и поддерживают свое существование, имея основой землю. Но разве в состоянии они, государь, приказать земле, употребить над нею власть?

"Na hi, bhante"ti.

“No, revered sir.”

– Нет, почтенный.

"Evameva kho, mahārāja, arahato cittaṃ kāyaṃ nissāya pavattati, na ca arahato kāye āṇā pavattati issariyaṃ vā"ti.

“Even so, sire, the mind of an arahat proceeds in dependence on his body, but neither the command of an arahat nor his authority proceeds to the body.”

– Вот точно так же, государь, мысль святого работает, имея основой тело, и при этом святой не в состоянии приказать телу и употребить над ним власть.

"Bhante nāgasena, kena kāraṇena puthujjano kāyikampi cetasikampi vedanaṃ vedayatī"ti?

“Revered Nāgasena, for what reason does an ordinary person feel a bodily and mental feeling?"

– Почтенный Нагасена, какова причина того, что человек-из-толпы испытывает и телесную и душевную боль?

"Abhāvitattā, mahārāja, cittassa puthujjano kāyikampi cetasikampi vedanaṃ vedayati.

“It is because of the lack of development of his mind, sire, that an ordinary person feels a bodily and a mental feeling.

– Человек-из-толпы испытывает и телесную и душевную боль из-за того, государь, что мысль им не освоена.

Yathā, mahārāja, goṇo chāto paritasito abaladubbalaparittakatiṇesu vā latāya vā upanibaddho assa, yadā so goṇo parikupito hoti, tadā saha upanibandhanena pakkamati.

As, sire, an ox trembling with starvation might be tied up with a weak, fragile and tiny rope of grass or creepers, but when that ox gets excited then it would make off with the fastenings.

Представь, государь, что голодный и беспокойный вол привязан слабым, тонким, непрочным пучком травы или лианой. Если встревожится, он пойдет и потянет за собой привязь.

Evameva kho, mahārāja, abhāvitacittassa vedanā uppajjitvā cittaṃ parikopeti, cittaṃ parikupitaṃ kāyaṃ ābhujati nibbhujati samparivattakaṃ karoti.

Even so, sire, a feeling that arises in one whose mind is undeveloped excites the mind; when his mind is excited he bends his body, contorts it and makes it roll about;

Вот точно так же, государь, из-за того, что мысль не освоена, возникшая боль вызывает в мысли сильную тревогу, а сильно встревоженная мысль гнет и свивает тело, в дугу его закручивает.

Atha kho so abhāvitacitto tasati ravati bheravarāvamabhiravati, idamettha, mahārāja, kāraṇaṃ, yena kāraṇena puthujjano kāyikampi cetasikampi vedanaṃ vedayatī"ti.

he then howls and yells and cries aloud in dread and distress.”

Вот причина, государь, почему человек-из-толпы испытывает и телесную и душевную боль.

"Kiṃ pana taṃ kāraṇaṃ, yena kāraṇena arahā ekaṃ vedanaṃ vedayati kāyikaṃ, na cetasika"nti?

“But what is the reason, revered sir, that an arahat experiences the one feeling, the bodily, not the mental?”

– А какова причина того, что святой испытывает одну боль – телесную, но не душевную?

"Arahato, mahārāja, cittaṃ bhāvitaṃ hoti subhāvitaṃ dantaṃ sudantaṃ assavaṃ vacanakaraṃ, so dukkhāya vedanāya phuṭṭho samāno 'anicca'nti daḷhaṃ gaṇhāti, samādhithambhe cittaṃ upanibandhati, tassa taṃ cittaṃ samādhithambhe upanibandhanaṃ na vedhati na calati, ṭhitaṃ hoti avikkhittaṃ, tassa vedanāvikāravipphārena kāyo ābhujati nibbhujati samparivattati, idamettha, mahārāja, kāraṇaṃ, yena kāraṇena arahā ekaṃ vedanaṃ vedayati kāyikaṃ, na cetasika"nti.

“The arahat’s mind, sire, is developed, well developed, it is tamed, well tamed, it is docile and obedient. On his being assailed by a painful feeling he grasps it firmly thinking that it is not permanent. He fastens his mind to the post of concentration, and when his mind is fastened to the post of concentration it does not quiver or shake, but is steadfast and composed, although his body, owing to the diffusion of the perturbation of the feeling, bends, contorts itself and rolls about.”

– У святого, государь, мысль освоена, вполне освоена, послушна, вполне послушна, покорна и подвластна ему. Если он ощущает телесную боль, он крепко держится за мысль: «Это бренно», привязывает мысль к столбу сосредоточения, и привязанная к столбу сосредоточения мысль не дрожит и не трепещет, стоит и не рассеивается, но тело его, пронзаемое приступами боли, гнется, свивается, в дугу закручивается. Вот причина, государь, почему святой испытывает одну боль – телесную, но не душевную.

"Bhante nāgasena, taṃ nāma loke acchariyaṃ yaṃ kāye calamāne cittaṃ na calati, tattha me kāraṇaṃ brūhī"ti.

“Revered Nāgasena, this is indeed a wonder in the world that when the body is shaking the mind does not shake. Tell me the reason for that.”

– Почтенный Нагасена, это нечто необычайное в мире, что мысль не дрожит, притом что дрожит тело. Приведи мне какое-нибудь пояснение.

"Yathā, mahārāja, mahatimahārukkhe khandhasākhāpalāsasampanne anilabalasamāhate sākhā calati, api nu tassa khandhopi calatī"ti?

“Suppose, sire, there were a great and mighty tree, with a full complement of trunk, branches and leaves. Its branches shake when struck by the force of the wind. But does its trunk shake too?"

– Представь, государь, что у огромного дерева с мощным стволом, множеством ветвей и могучей кровлей под напором ветра дрожат ветви. Разве ствол у него тоже дрожит?

"Na hi, bhante"ti.

“No, revered sir.”

– Нет, почтенный.

"Evameva kho, mahārāja, arahā dukkhāya vedanāya phuṭṭho samāno 'anicca'nti daḷhaṃ gaṇhāti, samādhithambhe cittaṃ upanibandhati, tassa taṃ cittaṃ samādhithambhe upanibandhanaṃ na vedhati na calati, ṭhitaṃ hoti avikkhittaṃ, tassa vedanāvikāravipphārena kāyo ābhujati nibbhujati samparivattati, cittaṃ pana tassa na vedhati na calati khandho viya mahārukkhassā"ti.

“Even so, sire, an arahat, on being assailed by a painful feeling, grasps it firmly thinking that it is not permanent; he fastens his mind to the post of concentration, and when his mind is fastened to the post of concentration it does not quiver or shake, but is steadfast and composed, although the body, owing to the diffusion of the perturbation of the feeling, bends, contorts itself and rolls about. But his mind does not quiver or shake. It is like the trunk of the great tree.”

– Вот точно так же, государь, если святой начинает чувствовать телесную боль, он крепко держится за мысль: «Это бренно», привязывает мысль к столбу сосредоточения, и привязанная к столбу сосредоточения мысль не дрожит и не трепещет, стоит и не рассеивается; тело его, пронзаемое приступами боли, гнется, свивается, в дугу закручивается, но мысль не дрожит и не трепещет, как ствол огромного дерева.

"Acchariyaṃ, bhante nāgasena, abbhutaṃ, bhante nāgasena, na me evarūpo sabbakāliko dhammapadīpo diṭṭhapubbo"ti.

“It is wonderful, revered Nāgasena, it is marvellous. I have never before seen the lamp of the Dhamma burning like this for all time.”

– Чудесно, почтенный Нагасена, необычайно, почтенный Нагасена! Никогда я не встречал такого светоча Учения, находчивого неизменн691!

7."Bhante nāgasena, idha yo koci gihī pārājikaṃ ajjhāpanno bhaveyya, so aparena samayena pabbājeyya, attanāpi so na jāneyya 'gihipārājikaṃ ajjhāpannosmī'ti, napi tassa añño koci ācikkheyya 'gihipārājikaṃ ajjhāpannosī'ti.

‘Venerable Nāgasena, suppose a layman had been guilty of a Pārājika offence, and some time after should enter the Order. And neither he himself should be aware that when still a layman he had so been guilty, nor should any one else inform him, saying: “When a layman you were guilty of such an offence.”

Почтенный Нагасена, представим себе, что некий мирянин совершил проступок, влекущий за собой изгнание692. Спустя какое-то время он принял постриг, но при этом ни сам не знал, что прежде в миру совершил влекущий за собой изгнание проступок, и никто другой не объяснил ему, что он-де совершил в миру влекущий за собой изгнание проступок.

Видимо речь об убийстве отца, матери и других поступках, из-за которых мирянина нельзя принимать в орден.
Все комментарии (1)

So ca tathattāya paṭipajjeyya, api nu tassa dhammābhisamayo bhaveyyā"ti?

Now if he were to devote himself to the attainment of Arahatship, would he be able so to comprehend the Truth as to succeed in entering upon the Excellent Way?’

Придет ли он к постижению Учения, если будет правильно делающим?

"Na hi, mahārājā"ti.

‘No, O king, he would not.’

– Нет, государь.

"Kena, bhante, kāraṇenā"ti?

‘But why not, Sir?’

– Почему же?

"Yo tassa hetu dhammābhisamayāya, so tassa samucchinno, tasmā dhammābhisamayo na bhavatī"ti.

‘That, in him, which might have been the cause of his grasping the Truth has been, in him, destroyed. No comprehension can therefore take place.’

– У постижения Учения должна быть вещественная причина; она у него пресечена, поэтому постижения Учения быть не может.

"Bhante nāgasena, tumhe bhaṇatha 'jānantassa kukkuccaṃ hoti, kukkucce sati āvaraṇaṃ hoti, āvaṭe citte dhammābhisamayo na hotī'ti.

‘Venerable Nāgasena, your people say: “To him who is aware (of an offence) there comes remorse. When remorse has arisen there is an obstruction in the heart. To him whose heart is obstructed there is no comprehension of the Truth.”

– Почтенный Нагасена, вы утверждаете: у знающего о проступке возникает угрызение, из-за угрызения возникает преграда, а из-за преграды мысль не приходит к постижению Учения693.

Imassa pana ajānantassa akukkuccajātassa santacittassa viharato kena kāraṇena dhammābhisamayo na hoti, visamena visameneso pañho gacchati, cintetvā visajjethā"ti.

‘Why should there then be no such comprehension to one not aware of his offence, feeling no remorse, remaining with a quiet heart. This dilemma touches on two irreconcilable statements. Think well before you solve it.’

Почему же не может прийти к постижению Учения этот человек, не знающий о проступке, не испытывающий угрызений, спокойный в своих мыслях? Получается что-то совсем несообразное. Подумайте, как это разрешить.

"Ruhati, mahārāja, sukaṭṭhe sukalale maṇḍakhette sāradaṃ sukhasayitaṃ bīja"nti?

‘Would selected seed, O king, successfully sown in a well-ploughed, well-watered, fertile soil, come to maturity?’

– Скажи, государь: прорастет ли на пропаханной, илистой, жирной почве всхожее, правильно посаженное семя?

"Āma, bhante"ti.

‘Certainly, Sir!’

– Да, почтенный.

"Api nu, mahārāja, taññeva bījaṃ ghanaselasilātale ruheyyā"ti?

‘But would the same seed grow on the surface of a thick slab of rock?’

– А прорастет ли, государь, это же самое семя на голом камне, на поверхности скалы?

"Na hi, bhante"ti.

‘Of course not.’

– Нет, почтенный.

"Kissa pana, mahārāja, taññeva bījaṃ kalale ruhati, kissa ghanasele na ruhatī"ti?

‘Why then should the same seed grow in the mud, and not on the rock?’

– Отчего же, государь, одно и то же семя в иле прорастет, а на голом камне не прорастет?

"Natthi, bhante, tassa bījassa ruhanāya ghanasele hetu, ahetunā bījaṃ na ruhatī"ti.

‘Because on the rock the cause for its growth does not exist. Seeds cannot grow without a cause.’

– На голом камне, почтенный, нет вещественной причины, чтобы семя могло там прорасти. Без вещественной причины семя не прорастает.

"Evameva kho, mahārāja, yena hetunā tassa dhammābhisamayo bhaveyya, so tassa hetu samucchinno, ahetunā dhammābhisamayo na hoti.

‘Just so, O king, the cause by reason of which his comprehension of the Truth (his conversion) might have been brought about, has been rooted out in him. Conversion cannot take place without a cause.’

– Вот точно так же, государь, у постижения Учения должна быть вещественная причина, и эта причина пресечена у него. Без вещественной причины постижения Учения быть не может.

"Yathā vā pana, mahārāja, daṇḍaleḍḍulaguḷamuggarā pathaviyā ṭhānamupagacchanti, api nu, mahārāja, te yeva daṇḍaleḍḍulaguḷamuggarā gagane ṭhānamupagacchantī"ti?

‘[Give me, Sir, another simile.’ ] ‘Well, O king, will sticks and clods and cudgels and clubs find a resting-place in the air, in the same way as they do on the ground?’

Или, скажем, государь, на земле можно наткнуться на палки, колья, жерди и дубины. Разве можно, государь, наткнуться на эти же самые палки, колья, жерди и дубины также и в воздухе?

"Na hi bhante"ti.

‘No, Sir.’

– Нет, почтенный.

"Kiṃ panettha, mahārāja, kāraṇaṃ, yena kāraṇena te yeva daṇḍaleḍḍulaguḷamuggarā pathaviyā ṭhānamupagacchanti, kena kāraṇena gagane na tiṭṭhantī"ti?

‘But what is the reason why they come to rest on the earth, when they will not stand in the air?’

– Какова же причина этого, государь? Почему на одни и те же палки, колья, жерди и дубины можно наткнуться на земле и почему они не могут находиться в воздухе?

"Natthi, bhante, tesaṃ daṇḍaleḍḍulaguḷamuggarānaṃ patiṭṭhānāya ākāse hetu, ahetunā na tiṭṭhantī"ti.

‘There is no cause in the air for their stability, and without a cause they will not stand.’

– В пустом пространстве, почтенный, нет вещественной причины, чтобы там могли удержаться палки, колья, жерди и дубины. Без вещественной причины они там находиться не могут.

"Evameva kho, mahārāja, tassa tena dosena abhisamayahetu samucchinno, hetusamugghāte ahetunā abhisamayo na hotīti.

‘Just so, O king, by that fault of his the cause for his conversion has been removed. And without a cause there can be no conversion.

– Вот точно так же, государь, из-за вины этого человека вещественная причина постижения Учения у него пресечена. Когда вещественная причина уничтожена, когда нет причины, постижения быть не может.

"Yathā vā pana, mahārāja, thale aggi jalati, api nu kho, mahārāja, so yeva aggi udake jalatī"ti?

Now will fire, O king, burn in water in the same way as it will on land?’

Или представь, государь, что на суше горит костер. Разве может, государь, этот же самый костер гореть и в воде?

"Na hi, bhante"ti.

‘No, Sir.’

– Нет, почтенный.

"Kiṃ panettha, mahārāja, kāraṇaṃ, yena kāraṇena so yeva aggi thale jalati, kena kāraṇena udake na jalatī"ti?

‘But why not?’

– Какова же причина этого, государь? Почему один и тот же костер горит на суше и почему не горит в воде?

"Natthi, bhante, aggissa jalanāya udake hetu, ahetunā na jalatī"ti.

‘Because in water the conditions precedent for burning do not exist. And there can be no burning without them.’

– В воде, почтенный, нет вещественной причины, чтобы там мог гореть костер. Без вещественной причины он гореть не может.

"Evameva kho, mahārāja, tassa tena dosena abhisamayahetu samucchinno, hetusamugghāte ahetunā dhammābhisamayo na hotī"ti.

‘Just so, O king, are the conditions precedent to conversion destroyed in him by that offence of his. And when the conditions which would bring it about are destroyed there can be no conversion.’

– Вот точно так же, государь, из-за вины этого человека вещественная причина постижения Учения у него пресечена. Когда вещественная причина уничтожена, когда нет причины, постижения быть не может.

"Bhante nāgasena, punapetaṃ atthaṃ cintehi, na me tattha cittasaññatti bhavati, ajānantassa asati kukkucce āvaraṇaṃ hotīti, kāraṇena maṃ saññāpehī"ti.

‘Venerable Nāgasena, think over this matter once more. I am not yet convinced about it. Persuade me by some reason how such obstruction can occur in the case of one not aware of his offence, and feeling therefore no remorse.’

– Почтенный Нагасена, продумай это еще раз; я никак не могу примириться с тем, что у человека, не знающего о своем проступке и не испытывающего угрызений, может быть преграда постижению. Дай мне пояснение.

"Api nu, mahārāja, visaṃ halāhalaṃ ajānantena khāyitaṃ jīvitaṃ haratī"ti?

‘Would the Halāhala poison, O king, if eaten by a man who did not know he had eaten it, take away his life?’

– Скажи, государь: если некто примет смертельный яд, не зная о том, разве он не умрет?

"Āma, bhante"ti.

‘Yes, Sir.’

– Умрет, почтенный.

"Evameva kho, mahārāja, ajānantenapi kataṃ pāpaṃ abhisamayantarāyakaraṃ hoti.

‘Just so, O king, is there an obstruction to his comprehension of the Truth, who, without being aware of it, has committed a sin.

– Вот точно так же, государь, если человек свершил грех, не зная о том, то это все равно препятствие для постижения.

"Api nu, mahārāja, aggi ajānitvā akkamantaṃ ḍahatī"ti?

And would fire, O king, burn a man who walked into it unawares?’

Или, государь, если человек попадет в огонь, не замечая того, разве он не обожжется?

"Āma, bhante"ti.

‘Yes, Sir.’

Обожжется, государь.

"Evameva kho, mahārāja, ajānantenapi kataṃ pāpaṃ abhisamayantarāyakaraṃ hoti.

‘Well, just so in the case you put.

Вот точно так же, государь, если человек свершил грех, не зная о том, то это все равно препятствие для постижения.

"Api nu, mahārāja, ajānantaṃ āsīviso ḍaṃsitvā jīvitaṃ haratī"ti?

Or would a venomous snake, if it bit a man without his knowing it, kill him?’

Или, государь, если человека укусит ядовитая змея, а он не заметит этого, разве он не умрет?

"Āma, bhante"ti.

‘Yes, Sir.’

– Умрет, почтенный.

"Evameva kho, mahārāja, ajānantenapi kataṃ pāpaṃ abhisamayantarāyakaraṃ hoti.

‘Well, just so in the case you put.

– Вот точно так же, государь, если человек свершил грех, не зная о том, то это все равно препятствие для постижения.

"Nanu, mahārāja, kāliṅgarājā samaṇakolañño sattaratanaparikiṇṇo hatthiratanamabhiruyha kuladassanāya gacchanto ajānantopi nāsakkhi bodhimaṇḍassa uparito gantuṃ, idamettha, mahārāja, kāraṇaṃ, yena kāraṇena ajānantenapi kataṃ pāpaṃ abhisamayantarāyakaraṃ hotī"ti?

And is it not true that Samaṇa Kolañña, the king of Kaliṅga—when surrounded by the seven treasures of a sovereign overlord he went mounted on his state elephant to pay a visit to his relatives—was not able to pass the Tree of Wisdom, though he was not aware that it was there? Well, of the same kind is the reason why one who has committed an offence, even though he know it not, is nevertheless incapable of rising to the knowledge of the Truth.’

Ведь известно, государь, что, когда Саманаколания, царь Калинги, ехал на своем драгоценном слоне, со своими семью драгоценностями повидать родичей, он не смог приблизиться к древу просветления, хотя и не знал о том, что оно рядом. Вот почему, государь, если некто свершит грех, не зная о том, то это все равно будет препятствием для постижения.

"Jinabhāsitaṃ, bhante nāgasena, kāraṇaṃ na sakkā paṭikkosituṃ, esovetassa attho tathā sampaṭicchāmī"ti.

‘Verily, Nāgasena, this must be the word of the Conqueror. To find any fault with it were vain. And this (explanation of yours) must be the meaning of it. I accept it as you say.’

– Это, почтенный, довод самого Победителя, возражать тут невозможно. Да, дело обстоит именно так, я с этим согласен694.

8."Bhante nāgasena, gihidussīlassa ca samaṇadussīlassa ca ko viseso, kiṃ nānākaraṇaṃ, ubhopete samasamagatikā, ubhinnampi samasamo vipāko hoti, udāhu kiñci nānākāraṇaṃ atthī"ti?

‘Venerable Nāgasena, what is the distinction, what the difference, between a layman who has done wrong, and a Samaṇa (member of the Order) who has done wrong? Will they both be reborn in like condition? Will the like retribution happen to both? Or is there any difference?’

Почтенный Нагасена, в чем различие, в чем несходство мирянина дурного нрава и шрамана дурного нрава? Одинаков ли их удел, одинаковы ли плоды их деяний, или же есть какое-то различие?

"Dasa yime, mahārāja, guṇā samaṇadussīlassa gihidussīlato visesena atirekā, dasahi ca kāraṇehi uttariṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

‘There are, O king, ten qualities which abound in the guilty Samaṇa, distinguishing him from the guilty layman. And besides that, in ten ways does the Samaṇa purify the gifts that may be given him.

– У шрамана дурного нрава есть десять свойств, государь, которыми он превосходит мирянина дурного нрава и лучше его, а еще он благодаря десяти обстоятельствам больше очищает дар, приносимый ему.

"Katame dasa guṇā samaṇadussīlassa gihidussīlato visesena atirekā?

‘And what are the ten qualities which abound in the guilty Samaṇa, distinguishing him from the guilty layman?

Вот эти десять свойств шрамана дурного нрава, которыми он превосходит мирянина дурного нрава и лучше его:

Idha, mahārāja, samaṇadussīlo buddhe sagāravo hoti, dhamme sagāravo hoti, saṅghe sagāravo hoti, sabrahmacārīsu sagāravo hoti, uddesaparipucchāya vāyamati, savanabahulo hoti, bhinnasīlopi, mahārāja, dussīlo parisagato ākappaṃ upaṭṭhapeti, garahabhayā kāyikaṃ vācasikaṃ rakkhati, padhānābhimukhañcassa hoti cittaṃ, bhikkhusāmaññaṃ upagato hoti.

the guilty Samaṇa, O king, is full of reverence for the Buddha, for the Law, for the Order, and for his fellow-disciples; he exerts himself in putting questions about, and in recitation of (the sacred texts); he is devoted to learning, though he has done wrong. Then, O king, the guilty one entering the assembly, enters it decently clad, he guards himself alike in body and mind through fear of rebuke, his mind is set upon exerting himself (towards the attainment of Arahatship), he is of the companionship of the brethren.

даже дурного нрава шраман относится с уважением к Просветленному, относится с уважением к Учению, относится с уважением к общине, относится с уважением к сподвижникам, старается слушать и обсуждать сутры, много слушает проповедей; даже нарушивший нравственные правила шраман старается на людях соблюсти видимость; боясь порицания, воздерживается от телесных и речевых проступков; мысль его все равно склоняется к упражнению, и он все же член сообщества монахов.

Было в книге Леди Саядо "руководство по Дхамме".
Все комментарии (1)

Karontopi, mahārāja, samaṇadussīlo pāpaṃ paṭicchannaṃ ācarati.

And even, O king, if he does wrong he lives discreetly.

Даже если шраман дурного нрава грешит, он делает это скрытно, государь.

Yathā, mahārāja, itthī sapatikā nilīyitvā rahasseneva pāpamācarati; evameva kho, mahārāja, karontopi samaṇadussīlo pāpaṃ paṭicchannaṃ ācarati.

just, O king, as a married woman sins only in secret and in privacy, so does the guilty Samaṇa walk discreetly in his wrongdoing.

Скажем, государь, как замужняя женщина прячется и только тайком грешит, вот точно так же, государь, даже если шраман дурного нрава грешит, он делает это скрытно.

Ime kho, mahārāja, dasa guṇā samaṇadussīlassa gihidussīlato visesena atirekā.

These are the ten qualities, O king, found in the guilty Samaṇa, distinguishing him from the guilty layman.

Таковы, государь, десять свойств шрамана дурного нрава, которыми он превосходит мирянина дурного нрава и лучше его.

"Katamehi dasahi kāraṇehi uttariṃ dakkhiṇaṃ visodheti?

‘And what are the ten ways in which, besides, he purifies a gift given to him?

А вот те десять обстоятельств, благодаря которым он больше очищает дар, приносимый ему.

Anavajjakavacadhāraṇatāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, isisāmaññabhaṇḍuliṅgadhāraṇatopi dakkhiṇaṃ visodheti, saṅghasamayamanuppaviṭṭhatāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, buddhadhammasaṅghasaraṇagatatāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, padhānāsayaniketavāsitāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, jinasāsanadhara [jinasāsanadhana (sī. pī.)] pariyesanatopi dakkhiṇaṃ visodheti, pavaradhammadesanatopi dakkhiṇaṃ visodheti, dhammadīpagatiparāyaṇatāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, 'aggo buddho'ti ekantaujudiṭṭhitāyapi dakkhiṇaṃ visodheti, uposathasamādānatopi dakkhiṇaṃ visodheti.

He purifies it in that he wears an invulnerable coat of mail ; in that he is shorn in the fashion of the characteristic mark of renunciation used by the seers of old ; in that he is one who is included in the multitude of the brethren; in that he has taken his refuge in the Buddha, the Law, and the Order; in that he dwells in a lonely spot suitable for the exertion (after Arahatship); in that he seeks after the treasure of the teaching of the Conquerors; in that he preaches the most excellent law (Dhamma); in that his final destiny is to be reborn in the island of truth ; in that he is possessed of an honest belief that the Buddha is the chief of all beings; in that he has taken upon himself the keeping of the Uposatha day.

Он очищает дар, ибо одет в неприкосновенную броню монашеского одеяния; очищает дар, ибо, подобно провидцам, бреет голову; очищает дар, ибо следует монашескому образу жизни; очищает дар, ибо пришел к Просветленному, Учению и общине как к прибежищам; очищает дар, ибо находится в обители, где всё склоняет к упражнению; очищает дар, ибо взыскует сокровище Завета Победителя; очищает дар, ибо проповедует превосходное Учение; очищает дар, ибо устремлен к пути, озаренному светочем Учения; очищает дар, ибо имеет правильное воззрение: «Просветленный – величайший из людей»; очищает дар, ибо соблюдает обряды постного дня695.

Imehi kho, mahārāja, dasahi kāraṇehi uttariṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

These, O king, are the ten ways in which, besides, he purifies a gift given to him.

Таковы, государь, те десять обстоятельств, благодаря которым он больше очищает дар, приносимый ему.

"Suvipannopi hi, mahārāja, samaṇadussīlo dāyakānaṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

‘Even, O king, when thoroughly fallen, a guilty Samaṇa yet sanctifies the gifts of the supporters of the faith—

Даже пропащий шраман совсем дурного нрава, государь, все же очищает приносимый ему жертвователями дар.

Yathā, mahārāja, udakaṃ subahalampi kalalakaddamarajojallaṃ apaneti; evameva kho, mahārāja, suvipannopi samaṇadussīlo dāyakānaṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

just as water, however thick, will wash away slush and mud and dirt and stains—

Скажем, государь, вода, даже если она совсем мутна, все же смывает грязь, пыль и ил; вот точно так же, государь, даже пропащий шраман совсем дурного нрава очищает все же приносимый ему жертвователями дар.

"Yathā vā pana, mahārāja, uṇhodakaṃ sukudhitampi [sukaṭhitampi (sī. pī), sukhuṭhitampi (syā.)] jjalantaṃ mahantaṃ aggikkhandhaṃ nibbāpeti, evameva kho, mahārāja, suvipannopi samaṇadussīlo dāyakānaṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

just as hot, and even boiling water will put a mighty blazing fire out—

Или, скажем, государь, даже очень горячая, кипящая вода все же тушит полыхающий большой костер; вот точно так же, государь, даже пропащий шраман совсем дурного нрава все же очищает приносимый ему жертвователями дар.

"Yathā vā pana, mahārāja, bhojanaṃ virasampi khudādubbalyaṃ apaneti, evameva kho, mahārāja, suvipannopi samaṇadussīlo dāyakānaṃ dakkhiṇaṃ visodheti.

just as food, however nasty, will allay the faintness of hunger.

Или, скажем, государь, даже противная на вкус еда все же помогает от голодного бессилия; вот точно так же, государь, даже пропащий шраман совсем дурного нрава все же очищает приносимый ему жертвователями дар.

"Bhāsitampetaṃ, mahārāja, tathāgatena devātidevena majjhimanikāyavaralañchake dakkhiṇavibhaṅge veyyākaraṇe –

For thus, O king, hath it been said by the god over all gods in the most excellent Majjhima Nikāya in the chapter “On gifts:”

Ведь есть, государь, в превосходном Своде средних сутр, в «Разъяснении о дарах», изречение бога богов:

"Acchariyaṃ, bhante nāgasena, abbhutaṃ, bhante nāgasena, tāvatakaṃ mayaṃ pañhaṃ apucchimha, taṃ tvaṃ opammehi kāraṇehi vibhāvento amatamadhuraṃ savanūpagaṃ akāsi.

‘Most wonderful, Nāgasena, and most strange! We asked you a mere ordinary question, and you, expounding it with reasons and with similes, have filled, as it were, the hearer with the sweet taste of the nectar (of Nirvāṇa).

– Чудесно, почтенный Нагасена, необычайно, почтеьный Нагасена! Я задал тебе вполне обычный вопрос, ты же развернул его примерами и пояснениями и сделал его приятным для слуха и сладостным, словно нектар.

Yathā nāma, bhante, sūdo vā sūdantevāsī vā tāvatakaṃ maṃsaṃ labhitvā nānāvidhehi sambhārehi sampādetvā rājūpabhogaṃ karoti; evameva kho, bhante nāgasena, tāvatakaṃ mayaṃ pañhaṃ apucchimha, taṃ tvaṃ opammehi kāraṇehi vibhāvetvā amatamadhuraṃ savanūpagaṃ akāsī"ti.

just as a cook, or a cook’s apprentice, taking a piece of ordinary nutmeg, will, treating it with various ingredients, prepare a dish for a king—so, Nāgasena, when we asked you an ordinary question, have you, expounding it with reasons and similes, filled the hearer with the sweet taste of the nectar of Nirvāṇa.’

Будто повар или ученик повара взял вполне обычный кусок мяса, приготовил его со всякими добавками и сделал из этого блюдо для царского стола; вот точно так же, почтенный Нагасена, я задал тебе вполне обычный вопрос, ты же развернул его примерами и пояснениями и сделал его приятным для слуха и радостным, словно, нектар.

9."Bhante nāgasena, imaṃ udakaṃ aggimhi tappamānaṃ cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidhaṃ, kiṃ nu kho, bhante nāgasena, udakaṃ jīvati, kiṃ kīḷamānaṃ saddāyati, udāhu aññena paṭipīḷitaṃ saddāyatī"ti?

Venerable Nāgasena, this water when boiling over the fire gives forth many a sound, hissing and simmering. Is then, Nāgasena, the water alive? Is it shouting at play? or is it crying out at the torment inflicted on it?’

Почтенный Нагасена, когда вода нагревается на огне, она бурлит, клокочет и по-всякому шумит. Не значит ли это, почтенный Нагасена, что вода живая? Может, она шумит играючи или шумит, мучимая чем-то?

"Na hi, mahārāja, udakaṃ jīvati, natthi udake jīvo vā satto vā, api ca, mahārāja, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidha"nti.

‘It is not alive, O king, there is no soul or being in water. It is by reason of the greatness of the shock of the heat of the fire that it gives forth sounds, hissing and simmering.’

– Нет, государь, вода не живая; у воды нет ни души, ни жизни. Бурлит же, клокочет и по-всякому шумит вода из-за сильного нагрева на огне, государь.

"Bhante nāgasena, idhekacce titthiyā udakaṃ jīvatīti sītodakaṃ paṭikkhipitvā udakaṃ tāpetvā vekatikavekatikaṃ paribhuñjanti, te tumhe garahanti paribhavanti 'ekindriyaṃ samaṇā sakyaputtiyā jīvaṃ viheṭhentī'ti, taṃ tesaṃ garahaṃ paribhavaṃ vinodehi apanehi nicchārehī"ti.

‘Now, venerable Nāgasena, there are false teachers who on the ground that the water is alive reject the use of cold water, and warming the water feed themselves on tepid foods of various kinds. ‘These men find fault with you and revile you, saying: “The Sakyaputtiya Samaṇas do injury to the souls of one function.” Dispel, remove, get rid of this their censure and blame.’

– Почтенный Нагасена, иные проповедники считают, что вода живая. Они не употребляют холодной воды, кипятят ее и пользуются ею с тщательностью ювелиров, стараясь ничему не повредить. Они осуждают и порицают вас: шраманы – сыны шакьев терзают-де живую душу, имеющую одно чувство697. Разрушь, отрази, опровергни это их порицание и осуждение.

"Na hi, mahārāja, udakaṃ jīvati, natthi, mahārāja, udake jīvo vā satto vā, api ca, mahārāja, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidhaṃ.

‘The water is not alive, O king. Neither is there therein either soul or being. And it is the great shock of the heat of the fire that makes it sound, hissing and simmering.

– Вода не живая, государь; у воды нет ни души, ни жизни. Бурлит же вода, клокочет и по-всякому шумит, государь, из-за сильного нагрева на огне.

"Yathā, mahārāja, udakaṃ sobbhasarasaritadahataḷākakandarapadaraudapānaninnapokkharaṇigataṃ vātātapavegassa mahantatāya pariyādiyati parikkhayaṃ gacchati, api nu tattha udakaṃ cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidha"nti?

It is like the water in holes in the ground, in ponds and pools and lakes, in reservoirs, in crevices and chasms, in wells, in low-lying places, and in lotus-tanks, which before the mighty onset of the hot winds is so deeply affected that it vanishes away. But does the water in that case, O king, give forth many a sound, hissing and simmering?’

Например, государь, вода в ямах, озерах, прудах, ручьях, водоемах, пещерах, расщелинах, колодцах, низинах и старицах на сильном ветру и солнечном пекле высыхает, испаряется. Разве вода при этом бурлит, клокочет и шумит по-всякому?

"Na hi, bhante"ti.

‘Certainly not, Sir.’

– Нет, почтенный.

"Yadi, mahārāja, udakaṃ jīveyya, tatthāpi udakaṃ saddāyeyya, imināpi, mahārāja, kāraṇena jānāhi 'natthi udake jīvo vā satto vā, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidha'nti.

‘But, if it were alive, the water would then also make some sound. Know therefore, O king, that there is no soul, neither being, in water; and that it is the greatness of the shock of the heat of the water that makes it give forth sounds.

– А если бы вода была живой, государь, она бы и там шумела. Из этого довода можно понять, государь, что у воды ни души, ни жизни нет; бурлит же вода, клокочет и по-всякому шумит из-за сильного нагрева на огне.

"Aparampi, mahārāja, uttariṃ kāraṇaṃ suṇohi 'natthi udake jīvo vā satto vā, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyatī'ti.

‘And hear another reason, O king, for the same thing.

Слушай дальше, государь, еще довод, из которого тоже ясно, что у воды ни души, ни жизни нет и что шумит вода по-всякому из-за сильного нагрева на огне.

Yadā pana, mahārāja, udakaṃ taṇḍulehi sammissitaṃ bhājanagataṃ hoti pihitaṃ uddhane aṭhapitaṃ, api nu tattha udakaṃ saddāyatī"ti?

If water, O king, with grains of rice in it, is put in a vessel and covered up, but not placed over the fireplace, would it then give forth sound?’

Например, государь, если залить водою рис в горшке, прикрыть его крышкой и не ставить на огонь, то будет ли вода шуметь?

"Na hi, bhante, acalaṃ hoti santasanta"nti.

‘No, Sir. It would remain quiet and unmoved.’

– Нет, почтенный. Она тогда недвижна и совершенно спокойна.

"Taṃ yeva pana, mahārāja, udakaṃ bhājanagataṃ aggiṃ ujjāletvā uddhane ṭhapitaṃ hoti, api nu tattha udakaṃ acalaṃ hoti santasanta"nti?

‘But if you were to put the same water, just as it is in the vessel, over a fireplace, and then light up the fire, would the water remain quiet and motionless?’

– А если, государь, эту же самую воду в горшке поставить на очаг, в котором разведен огонь, то вода так и будет недвижной и совершенно спокойной?

"Na hi, bhante, calati khubbhati luḷati āvilati ūmijātaṃ hoti, uddhamadho disāvidisaṃ gacchati, uttarati patarati pheṇamālī hotīti.

‘Certainly not, Sir. It would move and be agitated, become perturbed and all in commotion, waves would arise in it, it would rush up and down and in every direction , it would roll up and boil over, and a garland of foam would be formed above it.’

– Нет, почтенный. Она тогда волнуется, мешается, мутится, баламутится, ходуном ходит, вздымается, опадает, во все стороны стремится, вскипает, сбегает, образует пену.

Kissa pana taṃ, mahārāja, pākatikaṃ udakaṃ na calati santasantaṃ hoti, kissa pana aggigataṃ calati khubbhati luḷati āvilati ūmijātaṃ hoti, uddhamadho disāvidisaṃ gacchati, uttarati patarati pheṇamālī hotī"ti?

‘But why so, O king, when water in its ordinary state remains quiet and motionless?’

– Отчего же, государь, та же самая вода в естественном состоянии недвижна и совершенно спокойна, а на огне волнуется, мешается, мутится, баламутится, ходуном ходит, вздымается, опадает, во все стороны стремится, вскипает, сбегает, образует пену?

"Pākatikaṃ, bhante, udakaṃ na calati, aggikataṃ pana udakaṃ aggisantāpavegassa mahantatāya cicciṭāyati ciṭiciṭāyati saddāyati bahuvidha"nti.

‘It is because of the powerful impulse of the heat of the fire that the water, usually so still, gives forth many a sound, bubbling and hissing.’

– В естественном состоянии вода недвижна, почтенный, вода же на огне бурлит, клокочет и по-всякому шумит из-за сильного нагрева на огне.

"Imināpi mahārāja, kāraṇena jānāhi 'natthi udake jīvo vā satto vā, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyatī'ti.

‘Then thereby know, O king, that there is no soul in water, neither being; and that it is the strong heat of the fire that causes it to make sounds.

– Вот и из этого довода можно понять, государь, что у воды ни души, ни жизни нет; шумит же вода по-всякому из-за сильного нагрева на огне.

"Aparampi, mahārāja, uttaraṃ kāraṇaṃ suṇohi, natthi udake jīvo vā satto vā, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyati.

‘And hear another reason, O king, for the same thing.

Слушай дальше, государь, еще довод, из которого тоже ясно, что у воды нет ни души, ни жизни и что шумит вода по-всякому из-за сильного нагрева на огне.

Hoti taṃ, mahārāja, udakaṃ ghare ghare udakavārakagataṃ pihita"nti?

Is there not water to be found in every house put into water-pots with their mouths closed up?’

Есть ли, государь, при каждом доме закрытая бочка с водою?

"Āma, bhante"ti.

‘Yes, Sir.’

– Да, почтенный.

"Api nu taṃ, mahārāja, udakaṃ calati khubbhati luḷati āvilati ūmijātaṃ hoti, uddhamadho disāvidisaṃ gacchati, uttarati patarati pheṇamālī hotī"ti.

‘Well, does that water move, is it agitated, perturbed, in commotion, does it form into waves, does it rush up and down and in every direction, does it roll up and roll over, is it covered with foam?’

– Разве, государь, вода в ней волнуется, мешается, мутится, баламутится, ходуном ходит, вздымается, опадает, во все стороны стремится, вскипает, сбегает и образует пену?

"Na hi, bhante, acalaṃ taṃ hoti pākatikaṃ udakavārakagataṃ udaka"nti.

‘No! That water is in its ordinary state. It remains still and quiet.’

– Нет, почтенный. Вода в такой бочке недвижна и находится в своем естественном состоянии.

"Sutapubbaṃ pana tayā, mahārāja, 'mahāsamudde udakaṃ calati khubbhati luḷati āvilati ūmijātaṃ hoti, uddhamadho disāvidisaṃ gacchati, uttarati patarati pheṇamālī hoti, ussakkitvā ossakkitvā [ossakkitvā"ti padaṃ sī. pī. potthakesu natthi] velāya paharati saddāyati bahuvidha"'nti?

‘But have you ever heard that all this is true of the water in the great ocean? and that rearing up it breaks against the strand with a mighty roar?’

– Ты когда-либо слыхал, государь, о том, что вода в океане волнуется, мешается, мутится, баламутится, ходуном ходит, вздымается, опадает, во все стороны стремится, вскипает, бежит, образует пену, бьется громадой в берег и по-всякому шумит?

"Āma, bhante, sutapubbaṃ etaṃ mayā diṭṭhapubbañca 'mahāsamudde udakaṃ hatthasatampi dvepi hatthasatāni gagane ussakkatī"'ti.

‘Yes, I have both heard of it, and have seen it myself—how the water in the great ocean lifts itself up a hundred, two hundred, cubits high, towards the sky.’

– Да, почтенный, и слышал, и сам видел. Валы в океане бывают и во сто и в двести локтей высотою.

"Kissa, mahārāja, udakavārakagataṃ udakaṃ na calati na saddāyati, kissa pana mahāsamudde udakaṃ calati saddāyatī"ti?

‘But why, whereas water in its ordinary state remains motionless and still, does the water in the ocean both move and roar?’

– Отчего же, государь, вода в бочке не волнуется и не шумит, а вода в великом океане волнуется и шумит?

"Vātavegassa mahantatāya, bhante, mahāsamudde udakaṃ calati saddāyati, udakavārakagataṃ udakaṃ aghaṭṭitaṃ kehici na calati na saddāyatī"ti.

‘That is by reason of the mighty force of the onset of the wind, whereas the water in the water-jars neither moves nor makes any noise, because nothing shakes it.’

– В великом океане, почтенный, вода волнуется и шумит из-за мощного напора ветра, а вода в бочке ничему не подвергается и потому не волнуется, не шумит.

"Yathā, mahārāja, vātavegassa mahantatāya mahāsamudde udakaṃ calati saddāyati evameva aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyatī"ti.

‘Well, the sounds given forth by boiling water are the result, in a similar way, of the great heat of the fire.’

– Как в океане, государь, вода волнуется и шумит под мощным напором ветра, так же точно, государь, вода шумит из-за сильного нагрева на огне.

"Nanu, mahārāja, bheripokkharaṃ sukkhaṃ sukkhena gocammena onandhantī"ti?

‘Do not people cover over the dried-up mouth of a drum with dried cow-leather?’

Не правда ли, государь, барабан обтягивают высушенной бычьей кожей?

"Āma, bhante".

‘Yes, they do.’

– Да, почтенный.

"Api nu, mahārāja, bheriyā jīvo vā satto vā atthī"ti.

‘Well, is there any soul or being, O king, in a drum?’

– Так что, государь, у барабана души или жизни нет?

"Na hi, bhante"ti.

‘Certainly not, Sir.’

– Нет, почтенный.

"Kissa pana, mahārāja, bherī saddāyatī"ti?

‘Then how is it that a drum makes sounds?’

– Отчего же, государь, барабан звучит?

"Itthiyā vā, bhante, purisassa vā tajjena vāyāmenā"ti.

‘By the action or effort of a woman or a man.’

– Благодаря приложенному к нему усилию женщины или мужчины, почтенный.

"Yathā, mahārāja, itthiyā vā purisassa vā tajjena vāyāmena bherī saddāyati, evameva aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyati.

‘Well, just as that is why the drum sounds, so is it by the effect of the heat of the fire that the water sounds.

– Как барабан звучит благодаря приложенному к нему усилию женщины или мужчины, государь, так же точно и вода шумит из-за сильного нагрева на огне.

Imināpi, mahārāja, kāraṇena jānāhi 'natthi udake jīvo vā satto vā, aggisantāpavegassa mahantatāya udakaṃ saddāyatī'ti.

And for this reason also you might know, O king, that there is no soul, neither being, in water; and that it is the heat of the fire which causes it to make sounds.

Из этого довода тоже можно понять, государь, что у воды нет души или жизни и что шумит вода из-за сильного нагрева на огне.

"Mayhampi tāva, mahārāja, tava pucchitabbaṃ atthi, evameso pañho suvinicchito hoti, kiṃ nu kho, mahārāja, sabbehipi bhājanehi udakaṃ tappamānaṃ saddāyati, udāhu ekaccehi yeva bhājanehi tappamānaṃ saddāyatī"ti?

‘And I, too, O king, have something yet further to ask of you—thus shall this puzzle be thoroughly threshed out. How is it? Is it true of every kind of vessel that water heated in it makes noises, or only of some kinds of vessels?’

У меня, государь, тоже есть о чем спросить тебя – так мы быстро разрешим этот вопрос. Во всяком ли сосуде нагреваясь, шумит вода, или же вода шумит, лишь нагреваясь в некоторых сосудах?

"Na hi, bhante, sabbehipi bhājanehi udakaṃ tappamānaṃ saddāyati, ekaccehi yeva bhājanehi udakaṃ tappamānaṃ saddāyatī"ti.

‘Not of all, Sir. Only of some.’

– Вода шумит, почтенный, нагреваясь не во всяком сосуде. Вода шумит, лишь нагреваясь в некоторых сосудах.

"Tena hi, mahārāja, jahitosi sakasamayaṃ, paccāgatosi mama visayaṃ, natthi udake jīvo vā satto vā.

‘But then you have yourself, O king, abandoned the position you took up. You have come over to my side-that there is no soul, neither being, in water.

– Значит, государь, ты отступаешь от своего утверждения и принимаешь мою точку зрения. Ни души, ни жизни у воды нет.

Yadi, mahārāja, sabbehipi bhājanehi udakaṃ tappamānaṃ saddāyeyya, yuttamidaṃ 'udakaṃ jīvatī'ti vattuṃ.

For only if it made noises in whatever vessel it were heated could it be right to say that it had a soul.

Если бы вода шумела, нагреваясь во всяком сосуде, то уместно было бы сказать, что у воды есть душа или жизнь.

Na hi, mahārāja, udakaṃ dvayaṃ hoti, yaṃ saddāyati, taṃ jīvati, yaṃ na saddāyati, taṃ na jīvatīti.

There cannot be two kinds of water—that which speaks, as it were, which is alive, and that which does not speak, and does not live.

Не две же воды, государь: та, что шумит,– живая, а та, что не шумит,– неживая?

Yadi, mahārāja, udakaṃ jīveyya, mahantānaṃ hatthināgānaṃ ussannakāyānaṃ pabhinnānaṃ soṇḍāya ussiñcitvā mukhe pakkhipitvā kucchiṃ pavesayantānaṃ, tampi udakaṃ tesaṃ dantantare cippiyamānaṃ saddāyeyya.

If all water were alive, then that which the great elephants, when they are in rut, suck up in their trunks, and pour out over their towering frames, or putting into their mouths take right into their stomachs—that water, too, when crushed flat between their teeth, would make a sound.

Будь вода живой, государь, она должна была бы шуметь и в пастях огромных, матерых, ярых слонов, просачиваясь у них сквозь зубы, когда, набрав в хоботы воды, они заливают ее в свои утробы.

Hatthasatikāpi mahānāvā garukā bhārikā anekasatasahassabhāraparipūrā mahāsamudde vicaranti, tāhipi cippiyamānaṃ udakaṃ saddāyeyya.

And great ships, a hundred cubits long, heavily laden, full of hundreds of packages of goods, pass over the sea—the water crushed by them, too, would make sounds.

По океану плавают тяжелые грузовые корабли до ста локтей в длину, нагруженные товаром с многих сотен тысяч телег; вода должна была бы шуметь под их давлением.

Mahatimahantāpi macchā anekasatayojanikakāyā timī timiṅgalā timirapiṅgalā abbhantare nimuggā mahāsamudde nivāsaṭṭhānatāya paṭivasantā mahāudakadhārā ācamanti dhamanti ca, tesampi taṃ dantantarepi udarantarepi cippiyamānaṃ udakaṃ saddāyeyya.

And mighty fish, leviathans with bodies hundreds of leagues long, since they dwell in the great ocean, immersed in the depths of it, must, so living in it, be constantly taking into their mouths and spouting out the ocean—and that water, too, crushed between their gills or in their stomach, would make sounds.

Огромные рыбины с телом длиной не в одну сотню йоджан – тими, тимингала, тимирапингала – находятся всегда в великом океане, погруженные в его глубины, ведь он – их обиталище; они втягивают в себя и выпускают мощные водяные струи698. Вода должна была бы шуметь, просачиваясь у них между зубов, и в их чревах.

Yasmā ca kho, mahārāja, evarūpehi evarūpehi mahantehi paṭipīḷanehi paṭipīḷitaṃ udakaṃ na saddāyati tasmāpi natthi udake jīvo vā satto vāti, evametaṃ, mahārāja, dhārehī"ti.

But as, even when tormented with the grinding and crushing of all such mighty things, the water gives no sound, therefore, O king, you may take it that there is no soul, neither being, in water.’

И коль скоро, государь, вода под таким великим гнетом не шумит, то это значит, что у воды нет ни души, ни жизни. Так это и запомни, государь.

"Sādhu, bhante nāgasena, dosāgato pañho anucchavikāya vibhattiyā vibhatto, yathā nāma, bhante nāgasena, mahagghaṃ maṇiratanaṃ chekaṃ ācariyaṃ kusalaṃ sikkhitaṃ maṇikāraṃ pāpuṇitvā kittiṃ labheyya thomanaṃ pasaṃsaṃ, muttāratanaṃ vā muttikaṃ dussaratanaṃ vā dussikaṃ, lohitacandanaṃ vā gandhikaṃ pāpuṇitvā kittiṃ labheyya thomanaṃ pasaṃsaṃ.

‘Very good, Nāgasena! With fitting discrimination has the puzzle put to you been solved. just, Nāgasena, as a gem of inestimable value which had come into the hands of an able master goldsmith, clever and well trained, would meet with due appreciation, estimation, and praise-just as a rare pearl at the hands of a dealer in pearls, a fine piece of woven stuff at the hands of a cloth merchant, or red sandal wood at the hands of a perfumer—

– Отлично, почтенный Нагасена. Вопрос попал на свое место и подобающим образом рассмотрен. Словно бы редчайшей цены драгоценный самоцвет достался умелому мастеру, опытному, искусному ювелиру и был оценен, прославлен и превознесен, или драгоценная жемчужина – жемчужнику, драгоценная ткань – торговцу тканями, словно драгоценный сандал достался парфюмеру и был оценен, прославлен и превознесен;

Evameva kho, bhante nāgasena, dosāgato [desāgato (sī. pī.)] pañho anucchavikāya vibhattiyā vibhatto, evametaṃ tathā sampaṭicchāmī"ti.

just so in that way has this puzzle put to you been solved with the discrimination it deserved.’

вот точно так же, почтенный Нагасена, вопрос попал на свое место и рассмотрен подобающим образом. Да, это так, я с этим согласен.